– Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в своем кабинете,с проломленною головой, – проговорил прокурор.

– Страшно это, господа! – вздрогнул вдруг Митя и,облокотившись на стол, закрыл лицо правою рукой.

– Мы будем продолжать, – прервал Николай Парфенович. – Итак,что же тогда руководило вас в ваших чувствах ненависти? Вы, кажется, заявлялипублично, что чувство ревности?

– Ну да, ревность, и не одна только ревность.

– Споры из-за денег?

– Ну да, и из-за денег.

– Кажется, спор был в трех тысячах, будто бы недоданных вампо наследству.

– Какое трех! Больше, больше, – вскинулся Митя, – больше шести,больше десяти может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так ибыть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три тысячи… такчто тот пакет с тремя тысячами, который, я знал, у него под подушкой,приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным, вотчто, господа, считал своим, все равно как моею собственностью…

Прокурор значительно переглянулся со следователем и успелнезаметно мигнуть ему.

– Мы к этому предмету еще возвратимся, – проговорил тотчасследователь, – вы же позволите нам теперь отметить и записать именно этотпунктик: что вы считали эти деньги, в том конверте, как бы за своюсобственность.

– Пишите, господа, я ведь понимаю же, что это опять-таки наменя улика, но я не боюсь улик и сам говорю на себя. Слышите, сам! Видите,господа, вы, кажется, принимаете меня совсем за иного человека, чем я есть, –прибавил он вдруг мрачно и грустно. – С вами говорит благородный человек,благороднейшее лицо, главное, – этого не упускайте из виду – человек,наделавший бездну подлостей, но всегда бывший и остававшийся благороднейшимсуществом, как существо, внутри, в глубине, ну, одним словом, я не умею выразиться…Именно тем-то и мучился всю жизнь, что жаждал благородства, был, так сказать,страдальцем благородства и искателем его с фонарем, с Диогеновым фонарем, амежду тем всю жизнь делал одни только пакости, как и все мы, господа… то есть,как я один, господа, не все, а я один, я ошибся, один, один!.. Господа, у меняголова болит, – страдальчески поморщился он, – видите, господа, мне ненравилась его наружность, что-то бесчестное, похвальба и попирание всякойсвятыни, насмешка и безверие, гадко, гадко! Но теперь, когда уж он умер, ядумаю иначе.

– Как это иначе?

– Не иначе, но я жалею, что так его ненавидел.

– Чувствуете раскаяние?

– Нет, не то чтобы раскаяние, этого не записывайте. Сам-то янехорош, господа, вот что, сам-то я не очень красив, а потому права не имел иего считать отвратительным, вот что! Это, пожалуй, запишите.

Проговорив это, Митя стал вдруг чрезвычайно грустен. Ужедавно постепенно с ответами на вопросы следователя он становился все мрачнее имрачнее. И вдруг как раз в это мгновение разразилась опять неожиданная сцена.Дело в том, что Грушеньку хоть давеча и удалили, но увели не очень далеко,всего только в третью комнату от той голубой комнаты, в которой происходилтеперь допрос. Это была маленькая комнатка в одно окно, сейчас за тою большоюкомнатой, в которой ночью танцевали и шел пир горой. Там сидела она, а с нейпока один только Максимов, ужасно пораженный, ужасно струсивший и к нейприлепившийся, как бы ища около нее спасения. У ихней двери стоял какой-томужик с бляхой на груди. Грушенька плакала, и вот вдруг, когда горе уж слишкомподступило к душе ее, она вскочила, всплеснула руками и, прокричав громкимвоплем: «Горе мое, горе!», бросилась вон из комнаты к нему, к своему Мите, итак неожиданно, что ее никто не успел остановить. Митя же, заслышав вопль ее,так и задрожал, вскочил, завопил и стремглав бросился к ней навстречу, как быне помня себя. Но им опять сойтись не дали, хотя они уже увидели друг друга.Его крепко схватили за руки: он бился, рвался, понадобилось троих или четверых,чтобы удержать его. Схватили и ее, и он видел, как она с криком простирала кнему руки, когда ее увлекали. Когда кончилась сцена, он опомнился опять напрежнем месте, за столом, против следователя, и выкрикивал, обращаясь к ним:

– Что вам в ней? Зачем вы ее мучаете? Она невинна,невинна!..

Его уговаривали прокурор и следователь. Так прошло некотороевремя, минут десять; наконец в комнату поспешно вошел отлучившийся было МихаилМакарович и громко, в возбуждении, проговорил прокурору:

– Она удалена, она внизу, не позволите ли мне сказать,господа, всего одно слово этому несчастному человеку? При вас, господа, привас!

– Сделайте милость, Михаил Макарович, – ответил следователь,– в настоящем случае мы не имеем ничего сказать против.

– Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, – начал, обращаясь кМите, Михаил Макарович, и все взволнованное лицо его выражало горячее отеческоепочти сострадание к несчастному, – я твою Аграфену Александровну отвел вниз сами передал хозяйским дочерям, и с ней там теперь безотлучно этот старичокМаксимов, и я ее уговорил, слышь ты? – уговорил и успокоил, внушил, что тебенадо же оправдаться, так чтоб она не мешала, чтоб не нагоняла на тебя тоски, нето ты можешь смутиться и на себя неправильно показать, понимаешь? Ну, одним словом,говорил, и она поняла. Она, брат, умница, она добрая, она руки у меня, старого,полезла было целовать, за тебя просила. Сама послала меня сюда сказать тебе,чтоб ты за нее был спокоен, да и надо, голубчик, надо, чтоб я пошел и сказалей, что ты спокоен и за нее утешен. Итак, успокойся, пойми ты это. Я пред нейвиноват, она христианская душа, да, господа, это кроткая душа и ни в чем неповинная. Так как же ей сказать, Дмитрий Федорович, будешь сидеть спокоен альнет?

Добряк наговорил много лишнего, но горе Грушеньки, горечеловеческое, проникло в его добрую душу, и даже слезы стояли в глазах его.Митя вскочил и бросился к нему.

– Простите, господа, позвольте, о, позвольте! – вскричал он,– ангельская, ангельская вы душа, Михаил Макарович, благодарю за нее! Буду,буду спокоен, весел буду, передайте ей по безмерной доброте души вашей, что явесел, весел, смеяться даже начну сейчас, зная, что с ней такойангел-хранитель, как вы. Сейчас все покончу и только что освобожусь, сейчас и кней, она увидит, пусть ждет! Господа, – оборотился он вдруг к прокурору иследователю, – теперь всю вам душу мою открою, всю изолью, мы это мигомпокончим, весело покончим – под конец ведь будем же смеяться, будем? Но,господа, эта женщина – царица души моей! О, позвольте мне это сказать, это-то яуж вам открою… Я ведь вижу же, что я с благороднейшими людьми: это свет, этосвятыня моя, и если б вы только знали! Слышали ее крики: «С тобой хоть наказнь!» А что я ей дал, я, нищий, голяк, за что такая любовь ко мне, стою ли я,неуклюжая, позорная тварь и с позорным лицом, такой любви, чтоб со мной ей вкаторгу идти? За меня в ногах у вас давеча валялась, она, гордая и ни в чем неповинная! Как же мне не обожать ее, не вопить, не стремиться к ней, как сейчас?О господа, простите! Но теперь, теперь я утешен!