– Ну, вот так сидел, верхом сидел, одна нога там, другаятут…

– А пестик?

– Пестик в руках.

– Не в кармане? Вы это так подробно помните? Что ж, высильно размахнулись рукой?

– Должно быть, что сильно, а вам это зачем?

– Если б вы сели на стул точно так, как тогда на заборе, ипредставили бы нам наглядно, для уяснения, как и куда размахнулись, в какуюсторону?

– Да уж вы не насмехаетесь ли надо мной? – спросил Митя,высокомерно глянув на допросчика, но тот не мигнул даже глазом. Митя судорожноповернулся, сел верхом на стул и размахнулся рукой:

– Вот как ударил! Вот как убил! Чего вам еще?

– Благодарю вас. Не потрудитесь ли вы теперь объяснить: длячего, собственно, соскочили вниз, с какою целью и что, собственно, имея в виду?

– Ну, черт… к поверженному соскочил… Не знаю для чего!

– Бывши в таком волнении? И убегая?

– Да, в волнении и убегая.

– Помочь ему хотели?

– Какое помочь… Да, может, и помочь, не помню.

– Не помнили себя? То есть были даже в некоторомбеспамятстве?

– О нет, совсем не в беспамятстве, все помню. Все до нитки.Соскочил поглядеть и платком кровь ему обтирал.

– Мы видели ваш платок. Надеялись возвратить поверженноговами к жизни?

– Не знаю, надеялся ли? Просто убедиться хотел, жив или нет.

– А, так хотели убедиться? Ну и что ж?

– Я не медик, решить не мог. Убежал, думая, что убил, а вотон очнулся.

– Прекрасно-с, – закончил прокурор. – Благодарю вас. Мнетолько и нужно было. Потрудитесь продолжать далее.

Увы, Мите и в голову не пришло рассказать, хотя он и помнилэто, что соскочил он из жалости и, став над убитым, произнес даже несколькожалких слов: «Попался старик, нечего делать, ну и лежи». Прокурор же вывел лишьодно заключение, что соскакивал человек, «в такой момент и в таком волнении»,лишь для того только, чтобы наверное убедиться: жив или нет единственныйсвидетель его преступления. И что, стало быть, какова же была сила, решимость,хладнокровие и расчетливость человека даже в такой момент… и проч., и проч.Прокурор был доволен: «Раздражил-де болезненного человека „мелочами“, он ипроговорился».

Митя с мучением продолжал далее. Но тотчас же остановил егоопять уже Николай Парфенович:

– Каким же образом могли вы вбежать к служанке ФедосьеМарковой, имея столь окровавленные руки и, как оказалось потом, лицо?

– Да я вовсе тогда и не заметил, что я в крови! – ответилМитя.

– Это они правдоподобно, это так и бывает, – переглянулсяпрокурор с Николаем Парфеновичем.

– Именно не заметил, это вы прекрасно, прокурор, – одобрилвдруг и Митя. Но далее пошла история внезапного решения Мити «устраниться» и«пропустить счастливых мимо себя». И он уже никак не мог, как давеча, решитьсявновь разоблачать свое сердце и рассказывать про «царицу души своей». Емупретило пред этими холодными, «впивающимися в него, как клопы», людьми. Апотому на повторенные вопросы заявил кратко и резко:

– Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: этосамо собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, ноприскакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну ипонял, что все для меня пропало… А сзади позор, и вот эта кровь, кровьГригория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобызарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…

– А ночью пир горой?

– Ночью пир горой. Э, черт, господа, кончайте скорей.Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко, за околицей, и распорядился быс собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал,когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! –прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетногосвоего кармана; следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили кделу.

– А руки все еще не подумали вымыть, даже и входя кгосподину Перхотину? Не опасались, стало быть, подозрений?

– Каких таких подозрений? Подозревай – хоть нет, все равно,я бы сюда ускакал и в пять часов застрелился, и ничего бы не успели сделать.Ведь если бы не случай с отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли.О, это черт сделал, черт отца убил, через черта и вы так скоро узнали! Каксюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!

– Господин Перхотин передал нам, что вы, войдя к нему,держали в руках… в окровавленных руках… ваши деньги… большие деньги… пачкусторублевых бумажек, и что видел это и служивший ему мальчик!

– Так, господа, помнится, что так.

– Теперь встречается один вопросик. Не можете ли высообщить, – чрезвычайно мягко начал Николай Парфенович, – откуда вы взяли вдругстолько денег, тогда как из дела оказывается по расчету времени даже, что вы незаходили домой?

Прокурор немножко поморщился от вопроса, поставленного такребром, но не прервал Николая Парфеновича.

– Нет, не заходил домой, – ответил Митя, по-видимому оченьспокойно, но глядя в землю.

– Позвольте же повторить вопрос в таком случае, – как-топодползая, продолжал Николай Парфенович. – Откуда же вы могли разом достатьтакую сумму, когда, по собственному признанию вашему, еще в пять часов тогодня…

– Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина,потом ходил к Хохлаковой за тремя тысячами, а та не дала, и проч., и всякая этавсячина, – резко прервал Митя, – да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг тысячипоявились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не скажет,откуда взял? Так и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, – отчеканилвдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку помолчали.

– Поймите, господин Карамазов, что нам это знать существеннонеобходимо, – тихо и смиренно проговорил Николай Парфенович.

– Понимаю, а все-таки не скажу.

Ввязался и прокурор и опять напомнил, что допрашиваемый,конечно, может не отвечать на вопросы, если считает для себя это выгоднейшим ит. д., но в видах того, какой ущерб подозреваемый может сам нанести себе своимумолчанием и особенно ввиду вопросов такой важности, которая…

– И так далее, господа, и так далее! Довольно, слышал этурацею и прежде! – опять оборвал Митя, – сам понимаю, какой важности дело и чтотут самый существенный пункт, а все-таки не скажу.

– Ведь нам что-с, это ведь не наше дело, а ваше, сами себеповредите, – нервно заметил Николай Парфенович.