Митя был страшно поражен.

– Да это же невозможно, господа! – вскричал он совершеннопотерявшись, – я… я не входил… я положительно, я с точностью вам говорю, чтодверь была заперта все время, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Ятолько под окном стоял и в окно его видел, и только, только… До последнейминуты помню. Да хоть бы и не помнил, то все равно знаю, потому что знакитолько и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, беззнаков, никому бы в мире не отворил!

– Знаки? Какие же это знаки? – с жадным, почти истерическимлюбопытством проговорил прокурор и вмиг потерял всю сдержанную свою осанку. Онспросил, как бы робко подползая. Он почуял важный факт, ему еще не известный, итотчас же почувствовал величайший страх, что Митя, может быть, не захочетоткрыть его в полноте.

– А вы и не знали! – подмигнул ему Митя, насмешливо и злобноулыбнувшись. – А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь ознаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведьвам не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить,ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кемимеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает,во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы – нет!

Прокурор скушал все пилюли, он лишь дрожал от нетерпенияузнать про новый факт. Митя точно и пространно изложил им все, что касалосьзнаков, изобретенных Федором Павловичем для Смердякова, рассказал, что именноозначал каждый стук в окно, простучал даже эти знаки по столу и на вопросНиколая Парфеновича: что, стало быть, и он, Митя, когда стучал старику в окно,то простучал именно тот знак, который означал: «Грушенька пришла», – ответил сточностью, что именно точно так и простучал, что, дескать, «Грушенька пришла».

– Вот вам, теперь сооружайте башню! – оборвал Митя и спрезрением опять от них отвернулся.

– И знали про эти знаки только покойный родитель ваш, вы ислуга Смердяков? И никто более? – еще раз осведомился Николай Парфенович.

– Да, слуга Смердяков и еще небо. Запишите и про небо; этобудет не лишним записать. Да и вам самим Бог понадобится.

И уж конечно стали записывать, но когда записывали, топрокурор вдруг, как бы совсем внезапно наткнувшись на новую мысль, проговорил:

– А ведь если знал про эти знаки и Смердяков, а вырадикально отвергаете всякое на себя обвинение в смерти вашего родителя, то вотне он ли, простучав условленные знаки, заставил вашего отца отпереть себе, азатем и… совершил преступление?

Митя глубоко насмешливым, но в то же время и страшноненавистным взглядом посмотрел на него. Он смотрел долго и молча, так что упрокурора глаза замигали.

– Опять поймали лисицу! – проговорил наконец Митя, –прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь таки думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете, изакричу во все горло: «Ай, это Смердяков, вот убийца!» Признайтесь, что вы этодумали, признайтесь, тогда буду продолжать.

Но прокурор не признался. Он молчал и ждал.

– Ошиблись, не закричу на Смердякова! – сказал Митя.

– И даже не подозреваете его вовсе?

– А вы подозреваете?

– Подозревали и его.

Митя уткнулся глазами в пол.

– Шутки в сторону, – проговорил он мрачно, – слушайте: ссамого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этойзанавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столоми кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставалСмердяков от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь насекунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это дело,господа!

– Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другоелицо? – осторожно спросил было Николай Парфенович.

– Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но… неСмердяков! – решительно отрезал Митя.

– Но почему же вы так твердо и с такою настойчивостьюутверждаете, что не он?

– По убеждению. По впечатлению. Потому что Смердяков человекнижайшей натуры и трус. Это не трус, это совокупление всех трусостей в миревместе взятых, ходящее на двух ногах. Он родился от курицы. Говоря со мной, онтрепетал каждый раз, чтоб я не убил его, тогда как я и руки не подымал. Онпадал мне в ноги и плакал, он целовал мне вот эти самые сапоги, буквально,умоляя, чтоб я его «не пугал». Слышите: «Не пугал» – что это за слово такое? Ая его даже дарил. Это болезненная курица в падучей болезни, со слабым умом икоторую прибьет восьмилетний мальчишка. Разве это натура? Не Смердяков,господа, да и денег не любит, подарков от меня вовсе не брал… Да и за что емуубивать старика? Ведь он, может быть, сын его, побочный сын, знаете вы это?

– Мы слышали эту легенду. Но ведь вот и вы же сын отцавашего, а ведь говорили же всем сами же вы, что хотели убить его.

– Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! Огоспода, может быть, вам слишком подло мне же в глаза говорить это! Потомуподло, что я это сам говорил вам. Не только хотел, но и мог убить, да еще насебя добровольно натащил, что чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спасже меня ангел-хранитель мой – вот этого-то вы и не взяли в соображение… Апотому вам и подло, подло! Потому что я не убил, не убил, не убил! Слышите,прокурор: не убил!

Он чуть не задохся. Во все время допроса он еще ни разу небыл в таком волнении.

– А что он вам сказал, господа, Смердяков-то? – заключил онвдруг, помолчав. – Могу я про это спросить у вас?

– Вы обо всем нас можете спрашивать, – с холодным и строгимвидом ответил прокурор, – обо всем, что касается фактической стороны дела, амы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас на каждый вопрос. Мы нашлислугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей постелев чрезвычайно сильном, может быть, в десятый раз сряду повторявшемся припадкепадучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даженам, что он не доживет, может быть, и до утра.

– Ну, в таком случае отца черт убил! – сорвалось вдруг уМити, как будто он даже до сей минуты спрашивал все себя: «Смердяков или неСмердяков?»

– Мы еще к этому факту воротимся, – порешил Николай Парфенович,– теперь же не пожелаете ли вы продолжать ваше показание далее.

Митя попросил отдохнуть. Ему вежливо позволили. Отдохнув, онстал продолжать. Но было ему видимо тяжело. Он был измучен, оскорблен ипотрясен нравственно. К тому же прокурор, теперь уже точно нарочно, сталпоминутно раздражать его прицепкой к «мелочам». Едва только Митя описал, какон, сидя верхом на заборе, ударил по голове пестиком вцепившегося в его левуюногу Григория и затем тотчас же соскочил к поверженному, как прокурор остановилего и попросил описать подробнее, как он сидел на заборе. Митя удивился.