Огрин спросил раздраженно:

— Его хоть рассмотрели?

Все разводили руками. Томас наморщил лоб.

— Ему приносила кружку пива и ломоть хлеба молодаядевчушка... Может быть, она его рассмотрела лучше? Такая хорошенькая куколка,что попалась нам уже трижды то на лестнице, то в коридоре... Яра, ты заметилаее?

— Та перезрелая яловая телка? — спросила холоднымтоном Яра, ее лиловые глаза с подчеркнутым удивлением смерили рыцаря с головыдо ног. — От которой, как от коня, несет потом, потому что моет только вбесстыдном вырезе платья, где все равно нечего показать?.. Эта?.. Ну, которая,как ворона, одела все яркие тряпки, потому что свою серую, как земля, рожу тожеразмалевала мелом, румянами и сажей, как ряженая? С наклеенными ресницами изшерсти своих тощих собак, покрытых лишаями? Нет, конечно, я ее не видела, скакой стати я буду замечать такую?

Дядя спрятал усмешку, а Томас развел руками.

Огрин настоял, чтобы сэр Томас взял его доспехи. Когда-тосэр Огрин был неплохим воином, одерживал победы на турнирах, но в этой жизниотяжелел чересчур быстро, на боках наросли валики жира, живот выпирал, словом,пришлось заказать новые доспехи по изменившейся фигуре. Томас принял доводы,дяде этот панцирь уже не носить, к тому же только одалживает на время, померил,приятно удивился. Огрин если бывал небрежен с женщинами, то к доспехамотносился с большой осторожностью и тщательностью. Панцирь был из закаленнойстали, чуть ли не в палец толщиной, сочленения подогнаны так тщательно, чтоникакая самая острая стрела не найдет щель, а забрало шлема не своротить иударом молота.

— Новые доспехи, — сказал Томас с легкойгрустью. — А все-таки я так привык к старым! Я в них на башню Давида...

— В одной шерсти даже собака не живет, — утешилкалика.

— Сэр калика! — оскорбился Томас.

— А чо? И гусь, и конь линяют. Даже блохи, наверное,линяют, хотя не присматривался. А то и те блошки, что живут на простых блохах.Вот и ты, считай, облинял. Я твои доспехи уже как твою кожу принимаю. Ты в нихбыл толстокожее носорога. Даже рожей стал носорожистее.

— Как это? — спросил Томас подозрительно.

— Твердость во взгляде, — объяснил каликауважительно. — Гордая надменность, одухотворенность... Ты говорил, что втвоем роду все, как доски в заборе, сплошь солдаты и поэты?

— Это на моем гербе!

Калика покосился на щит со звездным небом, где крест накрестбыли меч и лира, похожая на павлиний хвост.

— И носороги линяют, — утешил он. — Ты невидел, как носороги поют?..

Огрин отправил десяток своих воинов провожать их до границвладений Мальтонов. Томас отказывался, но Огрин настоял, да и дядя был непротив, еще как не против. Оба уверяли, что людям Огрина приятно побыть в егообществе подольше, по дороге послушают о подвигах в Святой Земле, но в ихголосах проскальзывала неясная тревога.

Томас был не суеверен, но когда после плотного завтракавыехали из замка, на душе было тяжело и горько. Не таким он представлял себевозвращение на родной берег!

Отдохнувшие за ночь кони шли резво. Сырые туманы наконецподнялись, кони шли по сырой земле, через промозглый воздух. Воины пересталидосаждать Томасу расспросами, убедились, что рыцарь погружен в тяжкие думы.

Томас в самом деле только раз очнулся, тихонько сказал Олегуобеспокоенным тоном:

— Сэр калика, ты ж знаток по чарам...

— Ну-ну.

— Я заметил, что странные глаза нашей спутницы... яговорю о Яре. Я к ним, правда, привык... Даже нахожу нечто привлекательное...но я видел, как они становились зелеными!

Олег удивился:

— Разве такое возможно?

— Я об этом и говорю. Не обошлось без чар, верно?Зеленые бывают только у ведьм. Ты вон тоже ведьма, только самец.

— Гм... А в каких случаях они зеленели?

— Ну... Я оба раза беседовал с благородной Кэтрин. Мненадо было кое-что узнать...

Олег задумчиво покачал головой.

— Человек с зелеными глазами предрасположен кколдовству... Как, к примеру, трус — к монашеству, дурак с мускулами — крыцарству, человек с тонкой душой — к менестрельству, калека — к работемозгами... Но если глаза только на время становятся зелеными... не завидуютебе, сэр Томас!

— Что случилось? — встревожился Томас.

— Она может становиться ведьмой только в моментыярости. А сам знаешь, в ярости мы мало создаем, а вот рушим...

Томас опасливо перекрестился.

— Пресвятая Дева, спаси и помилуй! Надеюсь, она толькоможет стать ведьмой, но не станет.

— Не знаю, не знаю, — сказал волхвзадумчиво. — Разгневанная женщина способна на многое. На очень многое.Когда они счастливы, тогда круглые дуры, нич-ч-чего не замечают! А когда злы,то увидят и то, чего нет.

Томас перекрестился еще усерднее.

— Пречистая Дева, заступись за своего рыцаря!

Олег вздохнул:

— Только и надежды. Но больно не уповай, не уповай...Пречистая, сам знаешь, тоже в юбке... Могут сговориться. Тогда тебе вовсе каюк.

Томас растерянно смотрел на равнодушное лицо калики. Всиних, как небо, глазах стояли боль и растерянность.

Дорога некоторое время шла по опушке леса. Когда вынырнулана простор, там сошлись три дороги. Из далекого города навстречу шла целаяпроцессия священников. Во главе шествовал епископ, по бокам прелаты держали вруках священные реликвии местного значения. Рослый монах в черном нес большойраззолоченный ларец.

Томас поспешно спешился, преклонил колено. Епископперекрестил рыцаря, в глазах священнослужителя была любовь и гордость заТомаса.

— Благословляю тебя, сын мой! Ты совершил великоедеяние, великое и угодное Богу! Сколько героев уходили на поиски СвятогоГрааля, сколько праведников, сколько подвижников! Но Господь в своей милостивручил ее тебе, храбрый воин.

Священники кивали, на Томаса смотрели с обожанием. Калику иЯру вниманием обошли, все видели только коленопреклоненного рыцаря.

Томас встал, еще раз перекрестился, сказал благочестиво:

— Господу было угодно избрать меня для этой нелегкойработы. Но я счастлив, что именно мне пришлось пронести Святой Грааль черезпустыни и леса, болота и реки, пробиваться через засады и западни, ибо все, чтоя делал, для любимой моей Британии!

Епископ кивнул.

— Достойно сказано, сын мой. А теперь ты можешьпередать драгоценную чашу в наши руки. Мы поместим ее в часовню святогоДункана. Как и было завещано Пророчеством.

Монах открыл ларец и шагнул к Томасу. На лице монаха былопочтительнейшее благоговение, он не решался коснуться чаши, ждал, когда рыцарьопустит ее в ларец, а он только закроет и почтительно унесет.