Двурушничество не было просто обманом. Это было не злым намерением, а объективным состоянием души. Если бы двурушник действовал во вред партии преднамеренно, он был бы лицемером. Но Зиновьев был «цекист» и оппозиционер в одном лице. Страшно было признаться: сущность двурушничества была и сущностью «зиновьевизма».

Далее Зиновьев углублялся в фундаментальную проблему герменевтики – диалектику личного и общего:

Конечно, не так обстоит дело, что все мы только просто злодеи, конечно, не так. В этом смысле я хотел сказать в ответ на показания Евдокимова в отношении разницы между субъективными и объективными вещами. Верно то, что партия судит нас по объективным чертам. Чем и мучительно наше дело, несмотря на то, что громадное большинство из сидящих на скамье подсудимых я не знаю. Субъективно они были преданы рабочему классу, а объективно не хотели контрреволюционного вредительства Советской власти, а получалось обратное. Вот в каком смысле я говорил в своем заявлении о субъективном моменте. Конечно, нельзя себе представить так, что, либо сплошь был честным, либо абсолютно бесчестным, и что все мы думали, как бы только обмануть. Это не так. Были колебания, были сомнения, многие изживались, многие наматывались вновь в худшем виде. Я говорю про себя и думаю, что это относится и к другим. В результате этого получилась та картина, которая перед нами разворачивается.

Зиновьев останавливался на разных формах отступничества:

Есть выход – переход в прямое подполье, образование новой партии, как это сделал, скажем, Троцкий. Этот путь мы не приняли – я не стану теперь подробно объяснять, почему. И есть другой путь – если ты чувствуешь, что не можешь подчиниться, уходи, найди себе какой-нибудь клочок работы для рабочего класса вне партии, под контролем, конечно, ее. Но был третий путь, который оказался самым плохим, самым ужасным: ну, раз партия требует, я заявляю, что подчиняюсь, но в уме я оставляю себе известные оговорки и потом буду в каждом повороте событий выискивать, искать себе оправдания. Вот этот третий путь, который мы выбрали, самый ужасный путь, который честных людей (я говорю не о себе: были честные люди в этом движении, несомненно) привел на тот путь, который нельзя не назвать контрреволюционным, и который, в конце концов, привел к тому суду, на котором мы сидим. Этот путь лучше всего характеризуется словом двурушничество. Опять же, очень трудно было принимать это слово, пережив, наклеить к самому себе <…>. Но правильно, <…> от него никуда не денешься, ничего другого не придумаешь. И не потому, что люди персонально какие-нибудь злодеи, а потому, что этот путь к этому неизбежно ведет. И отсюда – все.

С одной стороны, были троцкисты – сознательные контрреволюционеры. Их «я» было монолитно, полностью пропитано злым умыслом. С другой – оппозиционеры начала 1920‑х годов, которые отказались от самих себя. Они попрощались с какими-то претензиями на лидерство, превратившись в коммунистов «малых дел». «Я» двурушника не перестало быть объектом опеки, не было обесцененным, но оно и не было цельным, не жило в мире с самим собой. «Двурушнический путь» толкал зиновьевца скрываться не только от партии, но и «отчасти от самого себя». Зиновьев писал: «Эту ночь убеждаешься, думаешь так, а назавтра – новые события в Иваново-Вознесенске или колхозные, продовольственные, и все это поднимает новое, все это в собственной голове выколачивает вверх дном, ты опять себе начинаешь вытаскивать эти доводы и получается двурушничество с самим собою. И тянешь, тянешь эту занозу, не можешь вытянуть».

Естественно, что без ОГПУ было не обойтись. Но, в то время как троцкистов органы вылавливали и заключали в тюрьму, зиновьевцев они должны были спасать от самих себя. «Сколько раз в нашей среде говорилось в самых резких формах о том, что „до чего дошли“, что органы внутренней власти, органы ОГПУ должны вмешиваться в это дело. И что, разве это дело не оказалось острием этого поставленного перед нами вопроса? И вот, в данном случае, только при помощи органов государственной власти вытаскиваются окончательно эти глубоко засевшие занозы».

Наконец, Зиновьев встретился с истиной лицом к лицу:

Теперь я, так сказать, не по доброй воле, но под влиянием всех ударов понял все. Понять было труднее всего, самое трудное, самое мучительное. Надо было сделать две вещи, надо было сделать заявление, которое бы доказало всем <…> антипартийным элементам в стране, всем антипартийным элементам за границей, что это уже человек не ваш. Надо было такие заявления сделать. Я их сделал недостаточно искренно, но сделал. И потому, что это было недостаточно искренно, это сразу все и почувствовали. Главная беда в том, что 2‑й шаг, который я должен был сделать, – свою линию связей сдать органам рабочего класса – на это меня не хватило. Я не буду разматывать нить психологии, почему это и прочее. Вам нетрудно догадаться, и цена этому – ломанный грош. Но это было. Я ходил вокруг да около и считал себя счастливым, что я выдал и таких-то, и таких-то, а они этого не требуют. Я к самому Ягоде шел, я пошел с разговором интеллигентного типа, с какой-то достоевщиной, что вот вы же знаете, что я такой, сякой, что ко мне будут ходить, что вы мне посоветуете делать? <…> Одним словом, ходил вокруг да около. [Ягода] человек дела, кроме того, у него есть еще дела, и он сказал вежливо, что «да, если будут <…>». Я воображал, что, сообщая об этом, я что-то облегчаю. Я не пошел и не сказал, что у нас в Москве, по существу, есть такая группа, которая собирается и общается с тобой <…> и т. д., и т. д. Вместо того, чтобы это сказать или написать, вместо этого у меня получился такой разговор, ничего не обеспечивший. Я помню (мне кажется, что это было так), что между мною и Каменевым было решено, что и он обратится по тому же поводу к т. Агранову. Это был максимум, вершина партийности, на которую мы поднялись: прийти и сказать людям, что вот как бы вынуть шкуру, не замочивши шкуры. И вот, если хотите иметь независимо от всего поучительную историю <…>. Ведь тут надо сказать другим людям, которые еще воображают, что они политики, а не обвиняемые, заключенные, что, если вы хотите спасти себя, остаться в лагере рабочего класса, а если вы хотите, чтобы партия не должна была вас раздавить, сделайте этот элементарный шаг. Не говорите, что ГПУ не должно вмешиваться в партийные дела: оно такой же партийный орган. Сделайте этот