В сравнении с «исповедью в Ленинградскую контрольную комиссию» Самарца, к которой мы обращались в предыдущей главе, «исповедальный» текст Зиновьева был чем-то вроде следующего этапа развития партийной советской субъектности в ее наиболее заостренном формате – партийном. Самарец в 1930 году уже осознавал, что партия большевиков имеет полное право использовать для выявления истины провокаторские методы, за которые царскую охранку в РСДРП и партии эсеров презрительно клеймили. Он даже спокойно разрешал это ОГПУ как части партии: отметим, еще в 1927 году, а тем более раньше ни один из троцкистов или зиновьевцев не подписался бы под этим тезисом. ОГПУ в 1920‑х рассматривалось все же как полиция, пусть и политическая. Оно должно было работать с состоявшимися преступниками, а не кающимися. Контрольная комиссия ВКП(б) воспринималась скорее как духовная консистория, орган, помогающий с покаянием и приведением к идеологической норме. Но в 1935 году Зиновьев был уже на шаг впереди Самарца. Да, равнодушие и холодность сотрудников НКВД, к которым он и Каменев обращались с предложением покаяться до конца, казались ему естественными: те не обязаны были никого исповедовать. За четыре года до этого Самарец считал невозможным для себя как большевика стать провокатором, сдать свои связи среди колеблющихся (еще не преступников!): коллективная мораль еще не была равна в его глазах личному этосу. Напротив, Зиновьев именно в этом себя и обвинял.

Да, партия в 1935 году обязана была «раздавить»: Самарец отшатнулся бы в ужасе от этой формулировки Зиновьева – ведь, в сущности, только подозрения в том, что партия готова кого-то безжалостно давить, а не исправлять, его и беспокоили. Но и у обвиняемого большевика, по Зиновьеву, были неотменяемые обязательства: сдать всех, рассказать все, невзирая на возможные репрессии по отношению к тем, кого он «предал». Это было не предательство – это то, что большевик должен был сделать для объективного хода истории. Сделать – и, возможно, умереть, хотя, конечно, большинство дошедших до этого шага обвиняемых все же сохраняло надежду на физическое спасение и последнее перерождение (меньшинство логично требовало их самих расстрелять, осознавая, что перерождение невозможно). Идя на рискованную историческую аналогию, можно было бы сравнить Самарца и Зиновьева с парой протестантов XVI века. Анабаптист с его убежденностью в личное спасение верой и подумать бы не мог о том, чтобы сдать властям такого же еретика. Кальвинист же спустя какие-то 20 лет видел бы в своей неготовности послать в тюрьму сомневающегося исключительно свидетельство своей предопределенности к аду.

Истинный партиец до конца растворял себя в коллективе и должен был донести на всех, кто обособлялся, даже если это были его друзья. Нежелание сделать это знаменовало потерю последнего шанса «изжить полосу отщепенства и отчуждения». Сказанное Зиновьевым могло оставить неизгладимый след в субъективном сознании его товарищей, посеять семена озлобленности, недоверия, мстительности. Именно эти следы разложения, оставленные оппозицией в партии и, как показало убийство Кирова, не изжитые до конца, были восприняты Зиновьевым как доказательство его причастности, пусть косвенной, только моральной, к ужасному преступлению.

Зиновьев знал:

Партия простила бы нас, если бы в 1933 г. после возвращения из ссылки мы всем сердцем перешли бы на сторону ЦК, на сторону генеральной линии, если бы мы это сделали до конца. Я и Каменев говорили себе, что надо сделать все, абсолютно все, чтобы вернуться в общие ряды. И все же это у нас не вышло.

Почему? Почему?

Теперь я это вижу ясно.

Правда заключается в следующем.

И я, и Каменев считали в 1933 году, что борьбу против ЦК мы прекращаем. Но мы уходили «с поля битвы» не с чувством облегчения, которое дается искренним и глубоким сознанием своих больших и затянувшихся ошибок, составивших целую полосу в твоей жизни, но с совсем другим чувством. Мы оставляли «поле битвы» – со сжатыми зубами. Мы «покорялись», а не соглашались. Мы воспринимали тогда Сталина и его ближайших соратников как «завоевателей» партии, а себя как «покоренную державу», которая не может больше сопротивляться. Мы чувствовали себя в последнем счете принужденными, а не убежденными[995].

Зиновьев хотел не просто повиноваться ЦК, а идентифицироваться с генеральной линией партии, сделать ее своей. В этом он никак не мог преуспеть.

Любому покаянию есть предел. Даже допуская свое участие в контрреволюционном центре, Каменев не мог «признать себя виновным в гнуснейшем преступлении, совершенном злодеями, с которыми я не имел и не мог иметь никакой связи»[996].

Ему вторил Зиновьев:

Ни в коем случае не могу считать себя ответственным за контрреволюционных выродков, прибегших к фашистскому наступлению. Мне кажется до сих пор, если можно так сказать, несправедливым, будто я знал о террористических настроениях и поощрял террористические настроения. <…> Я знал, что распускают слухи против руководства партии, знал о клеветничестве, но я это не толковал как террористические настроения, а если и разжигал, то не в этом смысле, что это может привести к террору. Это не приходило мне в голову. Сейчас прошло после убийства тов. Кирова целый месяц времени, и всякий живет воплощением этого события. Мы жили в обстановке, когда не было покушений, за исключением на тов. Ленина. Не было такой формы борьбы, и даже стали о такой борьбе забывать. Правда, был выстрел в Воровского, но от этого отошли вообще[997].

В ночь с 13 на 14 января 1935 года чекисты поработали в подвалах Лубянки на славу – на следующий день все обвиняемые признали себя виновными по всем пунктам предъявленного обвинения. Решение об организации судебного процесса по делу Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева и других было принято только в январе 1935 года, то есть после уже закончившегося судебного процесса «ленинградского центра». В итоге суд по делу «московского центра» приговорил «главного организатора и наиболее активного руководителя подпольной контрреволюционной группы» Зиновьева к 10 годам лишения свободы, «менее активного» члена «московского центра» Каменева к 5 годам. 3 февраля 1935 года Я. С. Агранов признал, однако: «Нам не удалось доказать, что Московский центр знал о подготовке террористического акта против тов. Кирова». Зиновьев, Каменев и другие были наказаны не за теракт, а за подпольную пропаганду и создание одиозной атмосферы[998].

Радек писал о процессе: «Суд революционного пролетариата СССР не установил непосредственной виновности зиновьевской верхушки в организации злодеяния изверга Николаева, убившего одного из лучших представителей советского и международного пролетариата. Но, что этот изверг был воспитан зиновьевскими двурушниками в глубокой ненависти к партии – это должны были признать вожди зиновьевской контрреволюционной группы»[999]. Из-за рубежа Троцкий предлагал другой комментарий:

Перечислим, вслед за Тассом,