– Я вас спрашиваю во второй раз: надо или нет сниматьрубашку? – проговорил он еще резче и раздражительнее.

– Не беспокойтесь, мы вас уведомим, – как-то начальственнодаже ответил Николай Парфенович. По крайней мере Мите так показалось.

Между следователем и прокурором шло между тем заботливоесовещание вполголоса. Оказались на сюртуке, особенно на левой поле, сзади, огромныепятна крови, засохшие, заскорузлые и не очень еще размятые. На панталонах тоже.Николай Парфенович, кроме того, собственноручно, в присутствии понятых, прошелпальцами по воротнику, по обшлагам и по всем швам сюртука и панталон, очевидночего-то отыскивая, – конечно, денег. Главное, не скрывали от Мити подозрений,что он мог и способен был зашить деньги в платье. «Это уж прямо как с вором, ане как с офицером», – проворчал он про себя. Сообщали же друг другу мысли своипри нем до странности откровенно. Например, письмоводитель, очутившийся тоже зазанавеской, суетившийся и прислуживавший, обратил внимание Николая Парфеновичана фуражку, которую тоже ощупали: «Помните Гриденку-писаря-с, – заметилписьмоводитель, – летом жалованье ездил получать на всю канцелярию, авернувшись, заявил, что потерял в пьяном виде, – так где же нашли? Вот в этихсамых кантиках, в фуражке-с, сторублевые были свернуты трубочками-с и в кантикизашиты». Факт с Гриденкой очень помнили и следователь, и прокурор, а потому иМитину фуражку отложили и решили, что все это надо будет потом пересмотретьсерьезно, да и все платье.

– Позвольте, – вскрикнул вдруг Николай Парфенович, заметивввернутый внутрь правый обшлаг правого рукава рубашки Мити, весь залитыйкровью, – позвольте-с, это как же, кровь?

– Кровь, – отрезал Митя.

– То есть это какая же-с… и почему ввернуто внутрь рукава?

Митя рассказал, как он запачкал обшлаг, возясь с Григорием,и ввернул его внутрь еще у Перхотина, когда мыл у него руки.

– Рубашку вашу тоже придется взять, это очень важно… длявещественных доказательств. – Митя покраснел и рассвирепел.

– Что ж, мне голым оставаться? – крикнул он.

– Не беспокойтесь… Мы как-нибудь поправим это, а покапотрудитесь снять и носки.

– Вы не шутите? Это действительно так необходимо? – сверкнулглазами Митя.

– Нам не до шуток, – строго отпарировал Николай Парфенович.

– Что ж, если надо… я… – забормотал Митя и, сев на кровать,начал снимать носки. Ему было нестерпимо конфузно: все одеты, а он раздет и,странно это, – раздетый, он как бы и сам почувствовал себя пред ними виноватым,и, главное, сам был почти согласен, что действительно вдруг стал всех их ниже ичто теперь они уже имеют полное право его презирать. «Коли все раздеты, так нестыдно, а один раздет, а все смотрят – позор! – мелькало опять и опять у него вуме. – Точно во сне, я во сне иногда такие позоры над собою видывал». Но снятьноски ему было даже мучительно: они были очень не чисты, да и нижнее бельетоже, и теперь это все увидали. А главное, он сам не любил свои ноги, почему-товсю жизнь находил свои большие пальцы на обеих ногах уродливыми, особенно одингрубый, плоский, как-то загнувшийся вниз ноготь на правой ноге, и вот теперьвсе они увидят. От нестерпимого стыда он вдруг стал еще более и уже нарочногруб. Он сам сорвал с себя рубашку.

– Не хотите ли и еще где поискать, если вам не стыдно?

– Нет-с, пока не надо.

– Что ж, мне так и оставаться голым? – свирепо прибавил он.

– Да, это пока необходимо… Потрудитесь пока здесь присесть,можете взять с кровати одеяло и завернуться, а я… я это все улажу.

Все вещи показали понятым, составили акт осмотра, и наконецНиколай Парфенович вышел, а платье вынесли за ним. Ипполит Кириллович тожевышел. Остались с Митей одни мужики и стояли молча, не спуская с него глаз.Митя завернулся в одеяло, ему стало холодно. Голые ноги его торчали наружу, ион все никак не мог так напялить на них одеяло, чтоб их закрыть. НиколайПарфенович что-то долго не возвращался, «истязательно долго», «за щенка меняпочитает», скрежетал зубами Митя. «Эта дрянь прокурор тоже ушел, верно изпрезрения, гадко стало смотреть на голого». Митя все-таки полагал, что платьеего там где-то осмотрят и принесут обратно. Но каково же было его негодование,когда Николай Парфенович вдруг воротился совсем с другим платьем, которое несза ним мужик.

– Ну, вот вам и платье, – развязно проговорил он,по-видимому очень довольный успехом своего хождения. – Это господин Калгановжертвует на сей любопытный случай, равно как и чистую вам рубашку. С ним всеэто, к счастию, как раз оказалось в чемодане. Нижнее белье и носки можетесохранить свои.

Митя страшно вскипел.

– Не хочу чужого платья! – грозно закричал он, – давайтемое!

– Невозможно.

– Давайте мое, к черту Калганова, и его платье, и егосамого!

Его долго уговаривали. Кое-как, однако, успокоили. Емувнушили, что платье его, как запачканное кровью, должно «примкнуть к собраниювещественных доказательств», оставить же его на нем они теперь «не имеют даже иправа… в видах того, чем может окончиться дело». Митя кое-как наконец этопонял. Он мрачно замолчал и стал спеша одеваться. Заметил только, надеваяплатье, что оно богаче его старого платья и что он бы не хотел «пользоваться».Кроме того, «унизительно узко. Шута, что ли, я горохового должен в немразыгрывать… к вашему наслаждению!»

Ему опять внушили, что он и тут преувеличивает, что господинКалганов хоть и выше его ростом, но лишь немного, и разве только вот панталонывыйдут длинноваты. Но сюртук оказался действительно узок в плечах.

– Черт возьми, и застегнуться трудно, – заворчал снова Митя,– сделайте одолжение, извольте от меня сей же час передать господину Калганову,что не я просил у него его платья и что меня самого перерядили в шута.

– Он это очень хорошо понимает и сожалеет… то есть не оплатье своем сожалеет, а, собственно, обо всем этом случае… – промямлил былоНиколай Парфенович.

– Наплевать на его сожаление! Ну, куда теперь? Или все здесьсидеть?

Его попросили выйти опять в «ту комнату». Митя вышел хмурыйот злобы и стараясь ни на кого не глядеть. В чужом платье он чувствовал себясовсем опозоренным, даже пред этими мужиками и Трифоном Борисовичем, лицокоторого вдруг зачем-то мелькнуло в дверях и исчезло. «На ряженого заглянутьприходил», – подумал Митя. Он уселся на своем прежнем стуле. Мерещилось емучто-то кошмарное и нелепое, казалось ему, что он не в своем уме.

– Ну что ж теперь, пороть розгами, что ли, меня начнете,ведь больше-то ничего не осталось, – заскрежетал он, обращаясь к прокурору. КНиколаю Парфеновичу он и повернуться уже не хотел, как бы и говорить с ним неудостоивая. «Слишком уж пристально мои носки осматривал, да еще велел, подлец,выворотить, это он нарочно, чтобы выставить всем, какое у меня грязное белье!»