15 арестованных в Москве, будто бы в связи с делом Николаева, членов партии: 1) Зиновьев, многолетний сотрудник Ленина по эмиграции, бывший член ЦК и Политбюро, бывший председатель Коминтерна и ленинградского Совета; 2) Каменев, многолетний сотрудник Ленина по эмиграции, бывший член ЦК и Политбюро, заместитель председателя Совнаркома, председатель Совета Труда и Обороны (СТО) и московского Совета. Оба названных лица, вместе со Сталиным, составляли в 1923–1925 г. г. правительственную «тройку»; 3) Залуцкий, один из старейших рабочих-большевиков, бывший член ЦК, бывший секретарь ленинградского комитета, председатель первой центральной комиссии по чистке партии; 4) Евдокимов, один из старейших рабочих-большевиков, бывший член ЦК и Оргбюро, один из руководителей ленинградского Совета; 5) Федоров, один из старейших рабочих-большевиков, бывший член ЦК, председатель рабочей секции Совета во время Октябрьского переворота; 6) Сафаров, один из старейших членов партии, прибывший с Лениным в «пломбированном» вагоне, бывший член ЦК и ответственный редактор «Ленинградской Правды»; 7) Куклин, один из старейших рабочих-большевиков, бывший член ЦК и ленинградского комитета; 8) Бакаев, один из старейших рабочих-большевиков, бывший член Центральной Контрольной Комиссии, видный участник гражданской войны; 9–15) Шаров, Файвилович, Вардин, Горченин, Булак, Гертик, Костина, сплошь старые члены партии, работники подполья, участники гражданской войны, занимавшие чрезвычайно ответственные партийные и советские посты. Эти пятнадцать лиц обвиняются, не больше и не меньше, как в прикосновенности к убийству Кирова, причем, по разъяснению «Правды», целью их являлся захват власти, начиная с Ленинграда, «с тайным замыслом восстановления капиталистического режима».

Троцкий и слышать не хотел о том, что Зиновьев и Каменев – террористы:

У нас нет ни малейшего основания или мотива защищать политику или личные репутации Зиновьева, Каменева и их друзей. Они стояли во главе той фракции, которая открыла борьбу против марксистского интернационализма, под именем «троцкизма»; они уперлись затем в бюрократическую стену, воздвигнутую при их руководящем участии; испугавшись дела рук своих, они примкнули на короткое время к левой оппозиции и разоблачили фальшь и ложь борьбы против «троцкизма»; испугавшись трудностей борьбы против узурпаторской бюрократии, они капитулировали; вернувшись в партию, они заменили принципиальную оппозицию глухой фрондой; после нового исключения капитулировали вторично. Они отреклись от марксистского знамени и приняли покровительственную окраску, надеясь отстоять для себя место в переродившейся и задушенной аппаратом партии. Потеряв уважение, доверие и самую возможность борьбы, они оказались в конце концов жестоко наказаны. Не нам их защищать!

Троцкий не сомневался, что сталинская бюрократия хотела сделать своих низвергнутых вождей козлами отпущения за свои собственные грехи:

Зиновьеву и Каменеву не хватило характера; но никто не считал их ни глупцами, ни невеждами. Остальные 13 перечисленных большевиков проделывали в течение 25, 30 и более лет опыт большевистской партии. Они не могли внезапно поверить в пригодность индивидуального террора для изменения социального строя, если допустить на минуту нелепость, будто они действительно стремились к «восстановлению капиталистического режима». Столь же мало могли они верить, что убийство Кирова, не игравшего, к тому же, никакой самостоятельной роли, может приблизить их к власти. <…> Сообщение Тасс и само признает, по крайней мере, в отношении семи арестованных – Зиновьева, Каменева, Залуцкого, Евдокимова, Федорова, Сафарова, Вардина, – что они, в действительности, не имеют отношения к делу Николаева. Но это признание сделано в такой форме, которую нельзя иначе назвать как бесстыдной. Сообщение говорит о «недостаточности доказательств», – как будто могут быть вообще доказательства заведомо ложного и немыслимого, по самой своей сути, обвинения? Произведя искусственное разделение арестованных в Москве старых большевиков на две группы и заявив, что в отношении одной из них не хватает доказательств, сталинская клика тем самым пытается придать видимость «объективности» так называемому следствию, чтоб сохранить за собой затем возможность заменить судебную амальгаму административной.

Троцкий не сомневался, что Зиновьева и Каменева арестовали не «…почему-либо, а для чего-либо. Их арестовали для амальгамы, т. е. для установления связи между террористическим убийством и оппозицией, всякой вообще оппозицией, всякой вообще критикой, прошлой, настоящей и будущей».

Решения о высылке Каменева и Зиновьева были приняты почти месяц спустя после ареста.

Получается такая картина, как если бы Зиновьева и Каменева подвергали пытке неизвестностью: «Мы вас можем оставить в партии, но мы можем вас и расстрелять». Похоже на то, что Сталин чего-то домогается от Зиновьева и Каменева, играя на их не очень стойких нервах. Чего же он может домогаться? Очевидно, каких-либо «подходящих», «нужных», «полезных» показаний. <…> По существу обвинения Зиновьев и Каменев ничего не признали, да и не могли ничего признать, ибо никакого материального состава преступления не было. Но поставленные под топор военного суда, они согласились принять на себя «политическую» ответственность, чтобы избегнуть расстрела за террористический акт. Зиновьев ничего не показывает, ничего не рассказывает, он лишь покорно рассуждает на тему о том, что «прежняя деятельность» «бывшей оппозиции» – в силу «объективного хода вещей» – не могла не способствовать вырождению этих преступников. <…> Зиновьев соглашается признать не юридическую, а «философскую» амальгаму советской печати: если б не было на свете оппозиций и критики, то не было бы и вредных заблуждений, молодые люди были бы послушны, и террористические акты были бы невозможны. <…> Сталин поставил Зиновьеву и Каменеву ультиматум: они сами должны доставить ему такую формулу, которая оправдала бы его репрессии против них, тогда он снимет обвинение в организации убийства Кирова. Формула Зиновьева должна была десять раз переходить из тюрьмы в кабинет Сталина и обратно, пока, после всех необходимых поправок, была признана приемлемой. После этого был инсценирован военный суд. Так, угрозой большей репрессии Сталин вымогает признания, которые оправдывают меньшую репрессию[1000].

После ознакомления с обвинениями прокурора против Евдокимова его имя вызвало реплики «сволочь», «иуда», «Гришкино отрепье»[1001]. «Заявление Евдокимова на суде еще раз показывает их двойственную политику, – говорили рабочие на фабрике «Пролетарская победа». – Больше верить им нельзя и советский суд должен расправиться с ними со всей строгостью»[1002]. При чтении покаяния на заводе «Красный гвоздильщик» с мест были слышны выкрики: «Это не первое заявление оппозиционеров об их признании своих ошибок, мы не верим в их искренность!» «Эти люди докатились до самой низшей и гнусной деятельности!»[1003] Т. Рубанов говорил на заводе «Светлана»: «Когда приперли, тогда опять раскаяние. Надо не верить, а бить». Даже «самые слезливые женщины не могут поверить заявлению Евдокимова», издевалась рабочая Кондрашина[1004]. «Этот паразит Евдокимов опять начинает подавать заявление и сознавать свою вину, – кипятился Савченко на заводе «Красный выборжец». – Партия не должна этому верить, и они должны быть расстрелянными». Выступая на Балтийском заводе, рабочий Налицын выразил общее опасение: «Вот если они будут такие