известняковых улочек – кадры летели вверх, один краше другого. На всех фотографиях девушка была одна.

– Я не имею права сомневаться. Со мной она никогда не увидела бы мир, не поступила бы туда, куда хотела. И все же я живу чувством, что отдать ее было катастрофической ошибкой. Даже теперь, когда меня нет… Я боюсь, что эту рану ничем не заживить. Что она всегда будет гноиться брошенностью, ненужностью кому-то с первого дня жизни… Ведь она знает… Он рассказал ей.

Я был слишком измотан, чтобы снова разделяться на части, одна из которых хотела быть честной, а вторая – не причинять боль. Поэтому я сказал то, что думал:

– Так и есть. Это навсегда.

Ольга вздрогнула.

– Ты поэтому… Здесь?

Я вздохнул. Я знал, что, говоря за себя, отвечу и за девушку с фотографий тоже – просто в условном наклонении:

– Много приемных детей знают, что они приемные. А здесь только я. У твоей дочери все будет хорошо. Ты хотела для нее лучшей жизни, и ты спасла человека, который обеспечил ей эту жизнь.

Балканы закончились. Точнее, еще не начались. Кадры выцвели, и Ольга заскроллила их с таким ожесточением, будто где-то там, в самом низу ленты находилась точка входа в реальность, частью которой ей не суждено было стать.

Я посмотрел в окно, снова вернулся к экрану и только тогда, миновав взглядом Ольгино плечо, заметил, что на ней не было сережек. Сцилла с Харибдой лежали возле ноутбука, черными прищурами в стол.

– Я не хотела спасать его, – выдавила Ольга. – Я хотела спасти его жену. Она тоже была в той машине. Но Дедал не позволил. Сказал: она не нужна. Почему? Почему простая, но хорошая добрая женщина умерла, а какой-то напыщенный козел, который взял приемного ребенка, как игрушку, лишь бы жена его не доставала, оказался в сто раз важнее?

Она споткнулась о фото, где они были вдвоем. Дернулась ниже, но сразу вернулась, и лента замерла на кадре с какого-то приема. На фоне стенда, испещренного аббревиатурами, сдержанно улыбались взрослый мужчина в черном и девушка вдвое младше, но значительно выше его. Они стояли близко, почти без зазоров. Криста отгрызла бы себе руку, лишь бы не быть так близко к отцу.

– Я слышал, он хирург.

– Неделю назад оперировал министра культуры.

Под фотографией начинался пост. Папа, с днем рождения.

– Сядь, – прошептала Ольга и раскрыла его.

Я вздохнул, но все же послушался. Она принялась читать. Это было так неправильно – делать больно в одном месте, чтобы отпустило в другом. Но это то, чем люди занимались во все времена, редко ограничиваясь собой. Множили, множили боль.

– Давай поговорим, – молвил я. – Ты же хочешь узнать, что случилось.

Ольга помедлила, наконец, закрыла крышку ноутбука. Мы помолчали, привыкая к разжиженной тьме. Ее глаза были мутными, как кусочки слюды, когда она протянула руку и отвела с моего лба волосы.

– Тебе бы постричься, – прошептала Ольга с любовью не ко мне.

И разрыдалась. От этого тоже.

Я рассказал ей все, что смог. Все, что казалось безопасным. Что-то из этого, конечно, уничтожило часть ее, но я должен был верить, что она справится.

– Нет, – рыдала Ольга. – Я не смогу! Какой из меня Минотавр?!

Лучший, чем из него. Он не думал о нас, как о нас. Он боялся, что, сочувствуя и принимая, смирится с чем-то большим, чем собственное заточение. Например, с тем, как устроен мир. Но мир – больше не наша проблема.

– Я хочу, чтобы мы думали друг о друге! Чтобы все было хорошо! Но почему-то мое хорошо никогда не похоже на ваше! И я не знаю, как это исправить!

Я сидел рядом и думал: как много в мире неизменного. Горизонт. Траектории луны и солнца. И то, что я смотрю в стол, когда рядом кто-то плачет.

– Миша?

Я поднял голову. На кухню вошел Мару. В сгибе его локтя, черный, как щетка для дымохода, сидел щенок.

– Какой серьезный караул, – молвил я, напрочь позабыв о Владовом подношении.

– На смену, – голос Мару дрогнул от улыбки. – Иди спать.

Я посмотрел на Ольгу. Та, вытирая слезы, кивнула:

– Он прав. За последние дни тебе сильно досталось.

Мы с Мару поменялись местами. Он тоже заметил серьги, накрыл ладонью и придвинул к ноутбуку.

– Не потеряй.

Ольга всхлипнула, отодвинула их обратно. Заинтересованный шуршанием цепочек щенок вытянулся, упершись лапами в стол.

– И что теперь с ним делать? – простонала Ольга.

Щенок услышал ее и посмотрел с тем безусловным доверием, которому нам только предстояло научиться. А через час пришел шторм.

Глава 19

Девятый вал

Проснулся я, как мне показалось, от удара по металлу. Приподнявшись, услышал за стеной изумленные возгласы. Окно комнаты выходило на проезжую часть, и, выглянув на улицу, я увидел лежавший поперек дороги фонарь. В его опору была вмята легковушка. Шквальный ветер тащил по лужам изуродованный зонт.

Сон пролетел одним мгновением. Закрыл глаза, потом открыл. Наверное, это было нормально для остальных, но у меня вместо прилива сил и бодрости вызвало острый приступ тревоги. Я вдруг понял, что ночью опять не смог попасть к телевизорам. Что-то было не так.

– Двадцать пять метров в секунду, – услышал я, проходя мимо соседней комнаты.

– Это много или мало?

– Достаточно, чтобы искать вписку в Изумрудном городе.

Я заглянул внутрь и спросил, где Мару. Знакомые лица в пижамах посмотрели на меня так, будто кого-то из нас похоронили вчера.

– Чувак. Здесь больше ничего нет, кроме кухни.

На кухне Мару оказался не один. С порога я первым делом увидел Виктора, вполголоса сокрушавшегося над содержимым навесных шкафов.

– …Фенхель… Хабанеро… И, конечно же, неоправданно дорогая черная паста, которая не варится от слова совсем.

– Дедал ее любит, – пробормотал Мару из-за стола.

– Как и хабанеро. Но это не значит, что мы тоже можем этим питаться, – Виктор вздохнул и захлопнул дверцы. – Чтоб я еще раз не заказал продукты вовремя…

Заметив меня, он удивленно сверился с часами:

– Обалдеть, уже за полдень. Мы поехали.

Мару отсалютовал, не глядя. Виктор подхватил со стойки априкот и ушел. Я обвел взглядом стол с пузырьком таблеток и большой белой кружкой, по внутренним кольцам которой можно было посчитать, сколько раз кофе наливался, а затем выливался остывшим в раковину. Мару сидел, держась за виски, и, читая с планшета, позволял себе только движение глаз.

– Сегодня мигрень не прошла? – осторожно спросил я.

– Почему же, – он вымучил иронию. – Прошла. Минут на сорок.

Я хотел сесть, но передумал, не желая производить лишнего шума:

– Я волнуюсь за Ариадну.

Мару помолчал.

– По каким-то конкретным причинам?

– С тех пор, как… Я, ну, в общем, меня почему-то не пускает к нашим массивам. В системе.

Он перестал читать и теперь просто смотрел в одну точку.

– Что-нибудь еще?

– Этого недостаточно?

– Достаточно. Но, может, ты что-то еще хочешь мне сказать?

Это было неудачное время для разговора по душам, но и в любой другой день,