– Но опять вы забываете то обстоятельство, – все так жесдержанно, но как бы уже торжествуя, заметил прокурор, – что знаков и подаватьбыло не надо, если дверь уже стояла отпертою, еще при вас, еще когда вынаходились в саду…

– Дверь, дверь, – бормотал Митя и безмолвно уставился напрокурора, он в бессилии опустился опять на стул. Все замолчали.

– Да, дверь!.. Это фантом! Бог против меня! – воскликнул он,совсем уже без мысли глядя пред собою.

– Вот видите, – важно проговорил прокурор, – и посудитетеперь сами, Дмитрий Федорович: с одной стороны, это показание об отвореннойдвери, из которой вы выбежали, подавляющее вас и нас. С другой стороны –непонятное, упорное и почти ожесточенное умолчание ваше насчет происхожденияденег, вдруг появившихся в ваших руках, тогда как еще за три часа до этой суммывы, по собственному показанию, заложили пистолеты ваши, чтобы получить толькодесять рублей! Ввиду всего этого решите сами: чему же нам верить и на чемостановиться? И не претендуйте на нас, что мы «холодные циники и насмешливыелюди», которые не в состоянии верить благородным порывам вашей души… Вникните,напротив, и в наше положение…

Митя был в невообразимом волнении, он побледнел.

– Хорошо! – воскликнул он вдруг, – я открою вам мою тайну,открою, откуда взял деньги!.. Открою позор, чтобы не винить потом ни вас, нисебя…

– И поверьте, Дмитрий Федорович, – каким-то умиленнорадостным голоском подхватил Николай Парфенович, – что всякое искреннее и полноесознание ваше, сделанное именно в теперешнюю минуту, может впоследствииповлиять к безмерному облегчению участи вашей и даже, кроме того…

Но прокурор слегка толкнул его под столом, и тот успелвовремя остановиться. Митя, правда, его и не слушал.

– Господа, – начал он все в том же волнении, – эти деньги… яхочу признаться вполне… эти деньги были мои.

У прокурора и следователя даже лица вытянулись, не тогосовсем они ожидали.

– Как же ваши, – пролепетал Николай Парфенович, – тогда какеще в пять часов дня, по собственному признанию вашему…

– Э, к черту пять часов того дня и собственное признаниемое, не в том теперь дело! Эти деньги были мои, мои, то есть краденые мои… немои то есть, а краденые, мною украденные, и их было полторы тысячи, и они былисо мной, все время со мной…

– Да откуда же вы их взяли?

– С шеи, господа, взял, с шеи, вот с этой самой моей шеи…Здесь они были у меня на шее, зашиты в тряпку и висели на шее, уже давно, ужемесяц, как я их на шее со стыдом и с позором носил!

– Но у кого же вы их… присвоили?

– Вы хотели сказать: «украли»? Говорите теперь слова прямо.Да, я считаю, что я их все равно что украл, а если хотите, действительно«присвоил». Но по-моему, украл. А вчера вечером так уж совсем украл.

– Вчера вечером? Но вы сейчас сказали, что уж месяц, как их…достали!

– Да, но не у отца, не у отца, не беспокойтесь, не у отцаукрал, а у ней. Дайте рассказать и не перебивайте. Это ведь тяжело. Видите:месяц назад призывает меня Катерина Ивановна Верховцева, бывшая невеста моя…Знаете вы ее?

– Как же-с, помилуйте.

– Знаю, что знаете. Благороднейшая душа, благороднейшая изблагородных, но меня ненавидевшая давно уже, о, давно, давно… и заслуженно,заслуженно ненавидевшая!

– Катерина Ивановна? – с удивлением переспросил следователь.Прокурор тоже ужасно уставился.

– О, не произносите имени ее всуе! Я подлец, что ее вывожу.Да, я видел, что она меня ненавидела… давно… с самого первого раза, с самоготого у меня на квартире еще там… Но довольно, довольно, это вы даже и знатьнедостойны, это не надо вовсе… А надо лишь то, что она призвала меня месяцназад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще однойродственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я… это былоименно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я толькочто полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит,Грушеньку… я схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два дня половинуэтих проклятых трех тысяч, то есть полторы тысячи, а другую половину удержал насебе. Ну вот эти полторы тысячи, которые я удержал, я и носил с собой на шее,вместо ладонки, а вчера распечатал и прокутил. Сдача в восемьсот рублей у вастеперь в руках, Николай Парфенович, это сдача со вчерашних полутора тысяч.

– Позвольте, как же это, ведь вы прокутили тогда здесь месяцназад три тысячи, а не полторы, все это знают?

– Кто ж это знает? Кто считал? Кому я давал считать?

– Помилуйте, да вы сами говорили всем, что прокутили тогдаровно три тысячи.

– Правда, говорил, всему городу говорил, и весь городговорил, и все так считали, и здесь, в Мокром, так же все считали, что тритысячи. Только все-таки я прокутил не три, а полторы тысячи, а другие полторызашил в ладонку; вот как дело было, господа, вот откуда эти вчерашние деньги…

– Это почти чудесно… – пролепетал Николай Парфенович.

– Позвольте спросить, – проговорил наконец прокурор, – необъявляли ли вы хоть кому-нибудь об этом обстоятельстве прежде… то есть чтополторы эти тысячи оставили тогда же, месяц назад, при себе?

– Никому не говорил.

– Это странно. Неужели так-таки совсем никому?

– Совсем никому. Никому и никому.

– Но почему же такое умолчание? Что побудило вас сделать изэтого такой секрет? Я объяснюсь точнее: вы объявили нам наконец вашу тайну, пословам вашим столь «позорную», хотя в сущности – то есть, конечно, лишьотносительно говоря – этот поступок, то есть именно присвоение чужих трех тысячрублей, и, без сомнения, лишь временное, – поступок этот, на мой взгляд покрайней мере, есть лишь в высшей степени поступок легкомысленный, но не стольпозорный, принимая, кроме того, во внимание и ваш характер… Ну, положим, даже изазорный в высшей степени поступок, я согласен, но зазорный, все же непозорный… То есть я веду, собственно, к тому, что про растраченные вами эти тритысячи от госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот месяц и без вашегопризнания, я слышал эту легенду сам… Михаил Макарович, например, тоже слышал.Так что, наконец, это почти уже не легенда, а сплетня всего города. К тому жеесть следы, что и вы сами, если не ошибаюсь, кому-то признавались в этом, тоесть именно что деньги эти от госпожи Верховцевой… А потому и удивляет меняслишком, что вы придавали до сих пор, то есть до самой настоящей минуты, такуюнеобычайную тайну этим отложенным, по вашим словам, полутора тысячам, сопрягаяс вашею тайной этою какой-то даже ужас… Невероятно, чтобы подобная тайна могластоить вам стольких мучений к признанию… потому что вы кричали сейчас даже, чтолучше на каторгу, чем признаться…