– Да вот придется теперь перейти к допросу свидетелей, –произнес Николай Парфенович, как бы в ответ на вопрос Дмитрия Федоровича.

– Да-с, – вдумчиво проговорил прокурор, тоже как бы что-тосоображая.

– Мы, Дмитрий Федорович, сделали что могли в ваших жеинтересах, – продолжал Николай Парфенович, – но, получив столь радикальный свашей стороны отказ разъяснить нам насчет происхождения находившейся при вассуммы, мы в данную минуту…

– Это из чего у вас перстень? – перебил вдруг Митя, как бывыходя из какой-то задумчивости и указывая пальцем на один из трех большихперстней, украшавших правую ручку Николая Парфеновича.

– Перстень? – переспросил с удивлением Николай Парфенович.

– Да, вот этот… вот на среднем пальце, с жилочками, какойэто камень? – как-то раздражительно, словно упрямый ребенок, настаивал Митя.

– Это дымчатый топаз, – улыбнулся Николай Парфенович, –хотите посмотреть, я сниму…

– Нет, нет, не снимайте! – свирепо крикнул Митя, вдругопомнившись и озлившись на себя самого, – не снимайте, не надо… Черт… Господа,вы огадили мою душу! Неужели вы думаете, что я стал бы скрывать от вас, если быв самом деле убил отца, вилять, лгать и прятаться? Нет, не таков ДмитрийКарамазов, он бы этого не вынес, и если б я был виновен, клянусь, не ждал бывашего сюда прибытия и восхода солнца, как намеревался сначала, а истребил бысебя еще прежде, еще не дожидаясь рассвета! Я чувствую это теперь по себе. Я вдвадцать лет жизни не научился бы столькому, сколько узнал в эту проклятуюночь!.. И таков ли, таков ли был бы я в эту ночь и в эту минуту теперь, сидя свами, – так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел на вас и намир, если бы в самом деле был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийствоГригория не давало мне покоя всю ночь, – не от страха, о! не от одного толькостраха вашего наказания! Позор! И вы хотите, чтоб я таким насмешникам, как вы,ничего не видящим и ничему не верящим, слепым кротам и насмешникам, стал открыватьи рассказывать еще новую подлость мою, еще новый позор, хотя бы это и спасломеня от вашего обвинения? Да лучше в каторгу! Тот, который отпер к отцу дверь ивошел этою дверью, тот и убил его, тот и обокрал. Кто он – я теряюсь и мучаюсь,но это не Дмитрий Карамазов, знайте это, – и вот все, что я могу вам сказать, идовольно, не приставайте… Ссылайте, казните, но не раздражайте меня больше. Язамолчал. Зовите ваших свидетелей!

Митя проговорил свой внезапный монолог, как бы совсем ужерешившись впредь окончательно замолчать. Прокурор все время следил за ним и,только что он замолчал, с самым холодным и с самым спокойным видом вдругпроговорил точно самую обыкновенную вещь:

– Вот именно по поводу этой отворенной двери, о которой высейчас упомянули, мы, и как раз кстати, можем сообщить вам, именно теперь, одночрезвычайно любопытное и в высшей степени важное, для вас и для нас, показаниераненного вами старика Григория Васильева. Он ясно и настойчиво передал нам,очнувшись, на расспросы наши, что в то еще время, когда, выйдя на крыльцо изаслышав в саду некоторый шум, он решился войти в сад чрез калитку, стоявшуюотпертою, то, войдя в сад, еще прежде чем заметил вас в темноте убегающего, каквы сообщили уже нам, от отворенного окошка, в котором видели вашего родителя,он, Григорий, бросив взгляд налево и заметив действительно это отворенноеокошко, заметил в то же время, гораздо ближе к себе, и настежь отвореннуюдверь, про которую вы заявили, что она все время, как вы были в саду,оставалась запертою. Не скрою от вас, что сам Васильев твердо заключает исвидетельствует, что вы должны были выбежать из двери, хотя, конечно, он своимиглазами и не видал, как вы выбегали, заприметив вас в первый момент уже внекотором от себя отдалении, среди сада, убегающего к стороне забора…

Митя еще с половины речи вскочил со стула.

– Вздор! – завопил он вдруг в исступлении, – наглый обман!Он не мог видеть отворенную дверь, потому что она была тогда заперта… Онлжет!..

– Долгом считаю вам повторить, что показание его твердое. Онне колеблется. Он стоит на нем. Мы несколько раз его переспрашивали.

– Именно, я несколько раз переспрашивал! – с жаромподтвердил и Николай Парфенович.

– Неправда, неправда! Это или клевета на меня, илигаллюцинация сумасшедшего, – продолжал кричать Митя, – просто-запросто в бреду,в крови, от раны, ему померещилось, когда очнулся… Вот он и бредит.

– Да-с, но ведь заметил он отпертую дверь не когда очнулсяот раны, а еще прежде того, когда только он входил в сад из флигеля.

– Да неправда же, неправда, это не может быть! Это он созлобы на меня клевещет… Он не мог видеть… Я не выбегал из двери, – задыхалсяМитя.

Прокурор повернулся к Николаю Парфеновичу и внушительнопроговорил ему:

– Предъявите.

– Знаком вам этот предмет? – выложил вдруг НиколайПарфенович на стол большой, из толстой бумаги, канцелярского размера конверт,на котором виднелись еще три сохранившиеся печати. Самый же конверт был пуст ис одного бока разорван. Митя выпучил на него глаза.

– Это… это отцовский, стало быть, конверт, – пробормотал он,– тот самый, в котором лежали эти три тысячи… и, если надпись, позвольте:«цыпленочку»… вот: три тысячи, – вскричал он, – три тысячи, видите?

– Как же-с, видим, но мы денег уже в нем не нашли, он былпустой и валялся на полу, у кровати, за ширмами.

Несколько секунд Митя стоял как ошеломленный.

– Господа, это Смердяков! – закричал он вдруг изо всей силы,– это он убил, он ограбил! Только он один и знал, где спрятан у старикаконверт… Это он, теперь ясно!

– Но ведь и вы же знали про конверт и о том, что он лежитпод подушкой.

– Никогда не знал: я и не видел никогда его вовсе, в первыйраз теперь вижу, а прежде только от Смердякова слышал… Он один знал, где устарика спрятано, а я не знал… – совсем задыхался Митя.

– И однако ж, вы сами показали нам давеча, что конверт лежалу покойного родителя под подушкой. Вы именно сказали, что под подушкой, сталобыть, знали же, где лежал.

– Мы так и записали! – подтвердил Николай Парфенович.

– Вздор, нелепость! Я совсем не знал, что под подушкой. Да,может быть, вовсе и не под подушкой… Я наобум сказал, что под подушкой… ЧтоСмердяков говорит? Вы его спрашивали, где лежал? Что Смердяков говорит? Этоглавное… А я нарочно налгал на себя… Я вам соврал не думавши, что лежал подподушкой, а вы теперь… Ну знаете, сорвется с языка, и соврешь. А знал одинСмердяков, только один Смердяков, и никто больше!.. Он и мне не открыл, гдележит! Но это он, это он; это несомненно он убил, это мне теперь ясно как свет,– восклицал все более и более в исступлении Митя, бессвязно повторяясь,горячась и ожесточаясь. – Поймите вы это и арестуйте его скорее, скорей… Онименно убил, когда я убежал и когда Григорий лежал без чувств, это теперь ясно…Он подал знаки, и отец ему отпер… Потому что только он один и знал знаки, а беззнаков отец бы никому не отпер…