заявления писать, то их, пожалуй, не расстреляют». «И как эта сволочь еще старается вывернуться, какие заявления строчит, – ужасался кузнец того же завода Муравьев. – Ну уж нет, на сей раз пощады не получат, довольно – дообманывали». «Эта сволочь сколько раз меняла свои взгляды, им прощали. В конце концов, рабочая власть не может без конца прощать, – продолжал ту же линию слесарь Крыльцов. – Не сумели оправдать доверия партии, значит, получай по заслугам. Пóгани – поганая смерть». При чтении заявления Евдокимова на заводе им. Козицкого скандировали: «Ложь, ложь!»[1005]

Биографию некогда почитаемого вождя питерских большевиков разносили в клочья. Некий Осинкин, знавший Евдокимова с 1915 года по работе в больничной кассе завода «Лесснер», помнил, что тот произвел растрату. «Евдокимов не исправился и что к нему необходимо применить высшую меру наказания, как человеку вредному для рабочего класса» (завод «Красная заря»)[1006].

Матвеев во время читки обвинительного заключения на заводе им. Кирова вспоминал:

Я слышал Евдокимова в 1918–1919 году на заводе «Лесснер» неоднократно, и он всегда выступал, как «хозяин большевистского мнения». А если он сейчас стал «хозяином» контрреволюции, то нечего с ним возиться <…> Работников его расстреляли, а, по-моему, нужно покончить, прежде всего, с хозяином. Они уже старики и вырастили вокруг себя молодежь, которая оказалась для партии вредной, поэтому их нужно уничтожить, чтобы они не распространили заразу.

В 1925 году Зиновьев и компания старались играть на наших нервах. Они говорили, что нашу Ленинградскую организацию Москва хочет зажимать. Нам нужно беспощадно выкорчевать их корни, пощады быть не может[1007].

По окончании читки обвинительного заключения на картонной фабрике слышны были возгласы: «Евдокимова надо уничтожить, т. к. он самый опасный. Его раскаяния были только в момент следствия, а не раньше». Будучи на XVII партсъезде «гостем, он умолчал о лживости Зиновьева и Каменева», говорили выступающие на фабрике «Рабочий»[1008]. На заводе «Русский дизель» собрались отдать Евдокимова и компанию летчику-герою Анатолию Ляпидевскому: «Пусть свезет туда, где были челюскинцы», это будет «высшей мерой защиты»[1009]. «Не получилось бы, что и с Рамзиным [инженером, главным обвиняемым по делу Промпартии в 1930 году. – И. Х.], т. е. не помиловали бы» (фабрика им. Халтурина)[1010]. На занятиях ленинградской школы политграмоты тов. Архипова высказала такую мысль: «Этого еще, пожалуй, можно перевоспитать». Вся группа ей дала решительный отпор и высказала общее мнение: «Горбатого могила исправит», «Что ты бабью жалость разводишь», «Очень жалобно заговорил Евдокимов на суде – это его очередная провокация. Решение суда должно быть расстрел»[1011]. «Плаксивому тону Евдокимова, который поздно спохватился и стал раскаиваться, надеясь на смягчение судебного наказания, нельзя придавать никакого значения», – говорили на заводе «Красная заря»[1012].

Обращаясь к Сталину несколько раз после суда, Зиновьев всегда признавал, что политически он уже мертв, да и физическая его смерть не за горами. Главным было получить признание своего отхода, не потерять смысл жизни.

Он писал 10 апреля 1935 года:

Еще в начале января 1935 года в Ленинграде в ДПЗ секретарь ЦК тов. Ежов, присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: «Политически вы уже расстреляны». Я знаю, что и физическое мое существование, во всяком случае, кончается. Один я чувствую и знаю, как быстро и безнадежно иссякают мои силы с каждым часом, да и не может быть иначе после того, что со мной случилось.

14 апреля 1935 года:

При всех обстоятельствах мне осталось жить, во всяком случае, очень недолго: вершок жизни какой-нибудь, не больше. Одного я должен добиться теперь: чтобы об этом последнем вершке сказали, что я осознал весь ужас случившегося, раскаялся до конца, сказал Советской власти абсолютно все, что знал, порвал со всем и со всеми, кто был против партии, и готов был все, все, все сделать, чтобы доказать свою искренность.

1 мая 1935 года:

Ну, где взять силы, чтобы не плакать, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать жить.

6 мая 1935 года:

Если бы я мог надеяться, что когда-нибудь мне будет дано хоть в малой степени загладить свою вину. В тюрьме со мной обращаются гуманно, меня лечат и т. д. Но я стар, я потрясен. За эти месяцы я состарился на 20 лет. Силы на исходе <…> Помогите. Поверьте. Не дайте умереть в тюрьме. Не дайте сойти с ума в одиночном заключении.

10 июля 1935 года Зиновьев обратился с запиской в НКВД:

Я задыхаюсь в одиночной камере – в полном смысле этого слова. Один я быстро чувствую, как быстро иссякают последние мои физические силы. Читать мне становится все труднее. Сон крайне плох. Не буду уже говорить о степени нервного напряжения, доводящего меня до галлюцинаций и пр.

Товарищи! Родные! Позвольте мне так обратиться к вам, несмотря ни на что! Если Вы уделите хоть одну минуту внимания моему несчастному, моему трагическому положению – пожалуйста, молю вас, подумайте о следующем: многие и многие из вас сидели годами в одиночках, в каторжных тюрьмах и т. п. в царские времена. Но моральный фактор действовал совсем иначе. Ну, а я теперь! Дело не только в лишении свободы, болезнях и пр. Дело не только в материальной обстановке. Дело, прежде всего, в моральном факторе. Я убит, я совершенно убит. И хоть некоторое время я мог бы протянуть только в концлагере, с возможностью работы и передвижения (ходьба – мое главное спасение от болезней уже давно)[1013].

Концлагерь еще не получил мрачную репутацию, присущую ему в более поздние годы. Партия приписывала оздоровляющие свойства принудительному труду, видела в нем облагораживающий опыт. Благодаря правильному перевоспитанию оппозиционер имел шанс изменить свою психику и переломить свое сознание. Лихой оппозиционер Дмитрий Семенов, работавший в Минусинске, писал 7 марта 1935 года начальнику СПО УГБ УНКВД по Запсибкраю С. П. Попову: «Упорной честной работой я хочу загладить свою вину перед партией и рабочим классом. В ссылке мне это будет сделать очень трудно, так как трудящиеся станут меня сторониться как врага; мне не будут доверять, меня будут отталкивать. Поэтому я прошу НКВД дать мне возможность доказать свое исправление в одном из концлагерей. Я знаю, что в лагерях очень строгий режим <…> что в лагерь направляют открытых врагов Революции (я им не являюсь), но в их окружении мне значительно легче будет доказать, что я не враг, что я встал на путь борьбы со своим мрачным контрреволюционным „вчера“»[1014].

Обращаясь к приговоренным к заключению в лагерь оппозиционерам, один высокий чин НКВД в 1935 году сказал, что, хотя они только что и совершили ужасное преступление, у них