есть шанс загладить вину участием в строительстве железной дороги, которую ждет вся страна. «Ура!» – ответили ему заключенные[1015].

21 января 1935 года Я. Р. Елькович просил Сталина о высылке в лагерь, где он сможет отдаться продолжительному, но оздоровительному труду: «До того, как я стал зиновьевцем и контрреволюционером, я был когда-то большевиком. И я живу надеждой на то, что, может быть, когда-нибудь я заслужу также и право подать заявление о приеме меня в качестве сочувствующего в партию Ленина – Сталина»[1016].

Было бы упрощением рассматривать такого рода заявления как тактический ход, сделанный под нажимом и никак не соотносящийся с «я» его автора. Иногда большевики открыто, даже вызывающе отказывались от попыток вернуться в партийный лагерь. Так, например, бывший лидер рабочей оппозиции С. П. Медведев, находясь в Челябинском политизоляторе особого назначения, выкладывал следователю 5 февраля 1935 года мотивы, исходя из которых он и А. Г. Шляпников отказывались каяться:

В письме посланном мною Шляпникову А. Г. с оказией 4 июня 1934 года по вопросу о нашем (моем с Шляпниковым) исключении из партии, я изложил свою точку зрения, заключающуюся в том, что это запоздалый эпизод политической борьбы господствующих политических сил в РКП(б) со всеми неприемлющими идеологию и интересы этих сил. Я считал, что наше «преступление» состояло в том, что я и Шляпников не уложились в прокрустово ложе «сталинской эпохи». Переписку с Шляпниковым в данном изложении я контрреволюционной не считаю <…> Вопрос о моем восстановлении в РКП(б) я не поднимал и поднимать не собирался по следующим соображениям:

а). можно было бы поднимать вопрос о восстановлении, если бы это могло послужить для кого-либо организующим моментом – средством воздействия на какие-либо партийные круги, расположенные к нам;

б). в случае попытки вернуться это повлекло бы нас к необходимости подвергнуть себя всему тому гнусному самооплеванию, которое совершили над собой все «бывшие»;

в). вся история внутрипартийной борьбы за последние годы не оставила никаких сомнений в том, что и нам не отведено ничего другого, кроме того, что имело место со всеми «бывшими», пытавшимися вернуться к своему прошлому. Все свои надежды на избавление от положения военнопленного существующего режима я строил на ходе внутренних и внешних событий. В противном случае я знал, что буду обречен как жертва царящего у нас режима[1017].

В 1935 году Зиновьев и Каменев находились вместе с Евдокимовым и Бакаевым в Верхнеуральском политизоляторе. Каменев был в общей камере, а вот у Зиновьева была отдельная камера и целая библиотека: он писал Сталину беспрерывно, совершенствуя автогерменевтический дискурс коммунизма. Мотив исповеди со временем усиливался:

11 апреля 1935 года:

Надо мне до самого конца, до последней пылинки отряхнуть прах с ног своих от проклятого антипартийного прошлого. Порвать с преступным прошлым в самой окончательной и демонстративной форме. Все, о чем еще вспомню (до мелочей), сказать следствию. Если будет к тому физическая возможность, написать книжку-исповедь: историю всего происшедшего – вложить персты в язвы.

1 мая 1935 года:

Что именно хочу я написать в эти дни? Исповедь – исповедь перед Вами, перед всеми рабочими, перед всеми товарищами. Написать бы ее кровью своего сердца. Нет сил.

10 июля 1935 года заключенный камеры 96 говорил как исповедующийся перед священником:

В течение нескольких месяцев содержания моего в одиночном заключении во внутренней тюрьме НКВД я все время думал о составлении документа, который я про себя называл своею исповедью. Сначала я долго не имел ни карандаша, ни бумаги. Затем я получил карандаш и 5 страничек бумаги. Стал писать на клочках, вырванных из книг, в надежде на то, что эти черновики я затем переработаю и выражу полнее то, что у меня лежит на сердце. Я все надеялся, что мне удастся сделать это до конца. Но силы все падают и падают. Все, на что теперь хватает моих сил, – это переписать все, как оно было набросано на клочках. Получится только кусочек того, что я хотел выразить, только кусочек исповеди. Если буду еще иметь возможность, выполню свое намерение так, как задумал его[1018].

В рукописи книги Зиновьева «Заслуженный приговор», написанной в Верхнеуральском политизоляторе, есть прямые исповедальные пассажи. Например:

Знать до конца, что целая (и какая?) полоса в твоей жизни была сплошной политической ошибкой, что ты принес громадный вред своей матери-партии, что ты сбил с ленинского пути многих довершившихся тебе товарищей, – конечно, это должно дать чувство глубокой горести и настоящего горя. Но это должно дать и дает (и теперь я это испытываю, несмотря ни на что) и чувство известного внутреннего облегчения: ну, наконец, я больше не слепой, я прозрел, я понял, я увидел последние корни своих ошибок, приводивших меня к отступничеству, я разглядел те «загадки», которые сбивали меня с общепринятого пути и делали из меня изгоя, отщепенца, врага; теперь пелена упала с моих глаз. Это горько и больно, но это дает и чувство облегчения.

И далее:

Исповедь <…> кончает с моей антибольшевистской полосой навсегда – в этом я убежден горячо. <…> Я знаю, конечно, что никакая исповедь не может сделать бывшее не бывшим. <…> Я отлично отдаю себе отчет, что если бы мне даны были еще две жизни – и то я не мог бы загладить той вины, которая лежит на мне. Но все это не может мне помешать дожить свои дни – где бы ни пришлось и как бы ни пришлось – человеком, который понял свои ошибки до конца, признал свои преступления до конца, вытравил свою двойственность до «корешков», внутренне вернулся к большевизму и абсолютно честно приносит повинную Партии большевиков, впервые до конца, до самого конца вырвавши все анти-большевистские, анти-партийные «занозы» из своего сердца[1019].

Зиновьев признавал:

Выразить на бумаге все то, что я сейчас чувствую и переживаю, я не в состоянии. Нет сил. Нет сил. В том, что я написал в этих несчастных и бледных записках, нет и 1/1000 того, что у меня лежит на сердце. Если бы Вы видели меня, если бы Вы захотели заглянуть в мою душу, Вы убедились бы тотчас, что перед Вами человек, раскаявшийся до конца[1020].

В какой-то момент Зиновьев почувствовал, что прикосновение к оппозиции может пачкать не только его самого – он сам может кого-то испачкать. Он оберегал нечто высшее и внутреннее от самого себя. Такая позиция могла возникнуть лишь в высшей точке партийной сознательности – интеллектуальное самоотстранение коммуниста, в ходе которого он переставал смотреть из себя, а смотрел на себя.

В исповедях Зиновьева уже не было ничего объективного, научного. Язык марксизма канул в Лету. Автор как