сказал ни одного слова…

Люди, прижимаясь к камням, замирали, напряженно прислушивались.

И Шумный почувствовал, что страшная минута близка. Все тело его напряглось, и словно чей-то голос крикнул над его головой: «Беги!»

Шумный побежал. Ему уже слышалось, что сзади гремят обвалы, рушатся своды галерей и будто догоняют его, и камни надают на его голову… Он бежал по темным туннелям, задыхаясь, мимо залегших партизан. Крик: «Падай под стенку!» — сразу остановил его.

Чудовищный грохот пронесся над головой, встряхнулась земля, порыв воздуха закрутил Петьку, как вихрь песчинку, ударяя о стены. Погасли огни…

Этот взрыв оставил страшные последствия.

С треском и шумом обваливались глыбы камней, хороня под собой людей, опрокинутых порывами ветра. Особенно трепало и уродовало там, где были высокие и широкие галереи. Людей засыпало мелким известняком, залепляло глаза, порошило раны. Воздух густо наполнился едкой известняковой пылью.

Когда начало стихать, из непроницаемой мглы донеслись приглушенные крики, плач, стоны. В темноте блеснул и задрожал огонек.

Без шапки, в разодранной одежде, с фонарем в руке стоял Ковров и смотрел не отрываясь в одну точку. Вдруг вдали в галерее вспыхнул еще один огонек. Под ногами Коврова дернулся и закричал человек.

— Товарищи, помогите! — послышался голос снизу.

Ковров узнал голос Шумного, бросился к нему. Шумный был измят, изранен, еле держался на ногах.

Зажглось еще несколько факелов. Глубокий мрак начал проясняться. Вырисовывались контуры галерей. По полу ползали люди; многие лежали неподвижно. На их лицах жили только огромные, страдальческие глаза… Некоторые, шатаясь из стороны в сторону, словно на палубе качающегося парохода, молча направлялись к огням, смотря друг на друга обезумевшими глазами.

Ковров, преодолевая слезы, кричал:

— Товарищи! Не теряйся! Больше не будет. Идите, идите. Не бойтесь…

Уцелевшие партизаны метались с фонарями, оказывая помощь раненым, вытаскивая засыпанных. Безнадежны были попытки поднять большие камни, из-под которых виднелись посиневшие пальцы, раздавленные головы…

— Товарищи! Помогите!

Все насторожились.

— Это Колдоба! — закричал Ковров.

Партизаны бросились на голос командира. Вмиг десятки факелов окружили придавленного глыбами и засыпанного землей Колдобу.

— Скорей! — торопил Ковров. — Как прибило…

Двое партизан осторожно освобождали Колдобу. Он был без шапки, задыхался от боли. Его правая рука лежала на плитах неподвижно и бессильно. Могучая грудь, опутанная пулеметными лентами, словно закованная в панцирь, сверкала при колеблющихся отблесках факелов.

Ковров и Шумный подняли голову Колдобы, десятки рук охватили могучее тело и понесли.

Колдобе дали две ложки воды, хранимой лишь для тяжелораненых, ему стало легче…

В широком тупике, где находилось более пятисот жителей-беженцев, творилось страшное.

Когда туда прибежал Шумный с группой в двадцать партизан, тупик походил на развороченный улей.

Крики женщин, детей, плач, стоны, казалось, разрывали подземелье. Женщины, оборванные, полуголые, осыпанные белой пылью, метались в колеблющемся свете, сбивая друг друга с ног, ползли на четвереньках, припадая к полу там, где кричали засыпанные землей дети. Матери отгребали руками щебень, мусор, камень… Отыскивали своих детей; отыскав, вырывали друг у друга из рук, опознавали, носились в едком дыму, голосили, лаская мертвых и живых…

Шумный увидел перед собой засыпанного щебнем ребенка. Он схватил его на руки.

Две женщины бросились к Шумному, выхватили из его рук ребенка, но тот был уже мертв.

Шумный отодвинулся в сторону, глядя на обезумевшую мать, прижимавшую к себе коченеющее тельце и без конца целовавшую его.

Он бросился освобождать придавленных.

— Тятечка, а где мама наша? — допытывалась девочка на руках отца.

Мужчина плачет, целует грязные пряди когда-то светленьких волос дочери, показывая на труп женщины, изуродованной обвалившимися глыбами:

— Вот мама наша. Она спит…

— Мамо, исты…

— Мамо, до дому…

— Ой, глазов нема! Не бачу… Ой-ой-ой!.. Слепая…

Мрак, тяжелая известняковая пыль и дым душили людей.

Вдруг вновь заревело, рвануло, пополз глухой грохот по всей каменоломне. Снова порыв ветра пошатнул людей и потушил огни.

— Спасайся! Валятся каменоломни! — резанули темноту голоса.

Люди упали и прилипли к холодному камню. Было тихо. Даже не кричали дети.

Долгое время лежали люди в ожидании смерти, пока партизаны не зажгли факелы и не объявили, что это был обвал потолка параллельной так называемой центральной подземной галереи, к которой сходились сотни пересекающихся галерей.

Она своим обвалом заслонила больше пятидесяти выходов наверх и прервала сообщение с другими ходами.

Настала тревожная тишина. Люди украдкой передвигались по подземелью, посматривая на потолки галерей, где зияли огромные воронки. И вот по подземелью разнеслась новая тревога:

— Товарищи, бассейн взорвали!

— Остались без воды!

Оказалось, над бассейном обвалился потолок и плиты камня схоронили его под собою. Из другого бассейна лихорадочно быстро черпали ведрами воду, но она исчезала в огромную трещину.

— Погибли!.. Погибли!..

…Шли дни. Все с нетерпением ждали связистов с фронта — Ложечникова и Путивлина. Люди бродили голодные, мучились от жажды, теряли последнюю надежду на спасение. Они в кровь раздирали опухшие губы, высасывая влагу из камней. Люди стояли в очереди и ожидали, когда сойдет с груды известняка товарищ и уступит другому место у влажного камня. Из тупика, где лежали раненые, неслись несмолкающие стоны, бред, и казалось, стонала и плакала вся чернота подземелья.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Раннее июньское утро.

Цветущая степь лежит румяная от зари, влажная от обильных рос…

Из большой татарской деревни Коголча ушла почти вся молодежь, многие в отряд Абдуллы Эмира. Остались одни старики, дети и женщины. Татарки, поджав ноги, сидят на овечьих войлоках у очагов. Их лица закрыты чадрами. Старики татары испуганно выглядывают на улицу из маленьких окон своих жилищ.

По деревне вихрем носятся казаки и чеченцы. Бряцая оружием, они гарцуют на сытых дорогих лошадях по переулкам Коголчи.

— Располагайся как дома! Стоянка здесь, — отрывисто крикнул начальник карательной экспедиции ротмистр Мултых. Он ловко сидел в посеребренном седле на нервной черной кобыле. — Для господ офицеров приготовить вот эту школу! — распорядимся он, указывая рукой, сжимающей лайковую перчатку.

— Слушаюсь, господин командир, — ответил молодой адъютант, круто повернул прыткую лошадку и умчался к школе.

Мултых шагом поехал серединой главной улицы деревни. Из-под большого козырька английской фуражки важно разглядывал дома, заборы, сады. Английский мундир сидел на нем как литой, ноги в желтых кожаных крагах и в ботинках на толстой подошве вздрагивали на стременах. Мултых хотя и не любил табака, но для важности всегда держал в зубах трубку и, поминутно зажигая ее, сосал мундштук с золотым ободочком. На его помятом, бледном лице было выражение самодовольства. Он старался быть похожим на англичанина.

— Ну, поворачивай сюда, вот к этой татарской лопатке, — сказал Мултых своей кобыле и направил ее на изгородь.