всего опасности, которые были бы связаны с валютным объединением столь разных национальных экономик. Экономическая политика в отдельных странах, например в отношении инфляции и бюджетной политики, по-прежнему чрезвычайно сильно различалась. Однако до сих пор последствия этих различий, такие как более высокая или более низкая инфляция, сильный или слабый рост, сказывались на национальных индивидуальных валютах и при необходимости могли быть компенсированы путем ревальвации или девальвации. А единая валюта была бы разрушена такими различиями. Скорее, согласно позиции Западной Германии, валютный союз может возникнуть, если вообще возникнет, только после более длительного переходного этапа, когда экономическая и финансовая политика отдельных стран уже сблизится, а их экономические показатели станут одинаковыми.

Идея валютного союза не была популярна среди населения Западной Германии в конце 1980‑х годов, потому что опыт экономического прогресса после 1948–1949 годов был так тесно связан с историей немецкой марки. Кроме того, существовало опасение, что германский Бундесбанк потеряет свои сильные позиции в результате валютного союза и, таким образом, больше не сможет противостоять инфляционным тенденциям в Европе, которые встречали гораздо меньшее сопротивление в других странах Европейского сообщества, чем в ФРГ.

Здесь было трудно найти путь, который казался бы жизнеспособным для обеих сторон, особенно для Франции и ФРГ. Это стало возможным, когда французская сторона согласилась с тем, что валютный союз должен быть организован в основном по германским принципам. Это означало: независимость Европейского центрального банка, равномерный экономический рост, стабильность цен, сбалансированные бюджеты, низкий уровень безработицы и цель единого уровня жизни в Европе в качестве обязательной основы для национальной экономической и финансовой политики. С другой стороны, в Бонне преобладало мнение, что при таких обстоятельствах уже нельзя выступать против валютного союза в принципе. В июне 1988 года главы европейских правительств договорились в Ганновере начать конкретную подготовку к созданию валютного союза. Вопрос о том, удастся ли найти жизнеспособную основу, разделяемую всеми членами Европейского сообщества, оставался открытым, как и вопрос о том, сколько времени потребуется для введения общей валюты.

Это необычайное ускорение процесса европейской интеграции в течение четырех лет между 1984 и 1988 годами было политическим чудом. Учитывая стагнацию и многообразные регрессии, которые пережило Европейское сообщество за предыдущие десять лет, никто не осмелился бы предсказать такое развитие событий в начале 1980‑х годов. Преимущественно экономические факторы способствовали тому, что воля к европейскому объединению возросла до такой степени и традиционные национальные политические опасения на несколько лет отошли на задний план. Динамика глобализации показала, что на уровне усилий национальных государств уже невозможно обеспечить сохранение уровня жизни, достигнутого в Западной Европе, не говоря уже о его заметном повышении. Продолжительный экономический кризис и связанные с ним структурные изменения способствовали формированию новой экономической структуры, основанной на услугах, высоких технологиях и цифровизации, а она требовала затрат на развитие в таких масштабах, которые могли позволить себе лишь очень немногие отдельные государства. Яркими примерами этого стали авиастроение, космические программы, генетические исследования и индустрия связи. То, что европейские страны в то же время хотели ограничить прогрессирующее превосходство Западной Германии и использовать его в своих интересах, было вполне законным, как и стремление Германии совместить экономическую интеграцию с политической интеграцией, чтобы обеспечить политическую согласованность и ответственность поведения стран-участников.

Но одни лишь экономические и политические мотивы не были решающими. Присоединение экономически слабых южных стран убедительно доказало это, поскольку с экономической точки зрения такое расширение не имело смысла: валовой внутренний продукт на душу населения был в Португалии и Греции на сорок процентов, а в Испании на тридцать процентов ниже среднего европейского уровня[97]. Это расширение было прежде всего политически мотивированным. Во всех трех странах до середины 1970‑х годов существовали правые авторитарные диктатуры, которые в Португалии и Испании длились десятилетиями и легли тяжелым бременем на демократическую Европу. Перспектива скорого принятия в Европейское сообщество с консолидированной демократической и конституционной структурой, без сомнения, была – наряду с прямой финансовой помощью – одним из самых сильных стабилизирующих факторов молодых демократий в этих странах. Европейская идея, как бы она ни была сформирована экономическим расчетом, несомненно, обладала идеалистическим стержнем, без которого невозможно было бы преодолеть многочисленные противоречия и национальные различия интересов. На этот европейский идеализм сильно повлиял опыт Второй мировой войны или всей первой половины XX века, и поэтому он получил явную поддержку со стороны европейского населения.

Однако в своей реализации европейская интеграция была проектом элит, который пользовался доброжелательным, но довольно сдержанным вниманием со стороны общественности. Вероятно, именно по этой причине он смог продолжаться так долго без сильного внутреннего сопротивления. За редким исключением, не проводилось ни выборов, ни голосований за или против европейской интеграции, хотя национальный суверенитет и интересы отдельных государств были затронуты присоединением в чрезвычайной степени. До тех пор, пока экономические эффекты сообщества воспринимались преимущественно как положительные, никаких проблем не возникало. Однако, если бы ситуация изменилась, дефицит демократии в европейском проекте представлял бы значительную опасность, поскольку он не имел никакой иной легитимности кроме той, что основывалась на его экономической успешности.

После советского возражения против визита Хонеккера в ФРГ в 1984 году германо-германские отношения вначале не развивались в той же степени, что и в предыдущие годы. Но правительство ГДР все же отреагировало на финансовую помощь со стороны Западной Германии значительным расширением возможностей для зарубежных поездок своих граждан. Если в 1982 году только 45 тысячам граждан ГДР моложе пенсионного возраста было разрешено посетить Западную Германию, то в 1986 году эта цифра составила 573 тысячи, а в 1987 году – 1,2 миллиона. Таким образом, были исполнены давние желания многих граждан ГДР, хотя влияние поездок на Запад на удовлетворенность населения было весьма амбивалентным, поскольку материальное благополучие, которое люди видели в ФРГ, резко отличалось от повседневной реальности в ГДР[98].

Для боннского правительства финансовая поддержка ГДР была оправдана прежде всего тем, что дальнейший развал экономики восточногерманского государства ухудшил бы социальное и политическое положение его населения. Однако грань между гуманитарной помощью людям и сотрудничеством с режимом была тонкой. Покуда речь шла о таких вопросах, как оплата транзита через территорию ГДР между Западным Берлином и ФРГ – а за него ФРГ перечисляла правительству ГДР почти миллиард марок ежегодно, – такая помощь не вызывала возражений. По-другому обстояло дело с так называемым выкупом узников. За освобождение каждого политического заключенного в ГДР правительство ФРГ выплачивало восточногерманским властям около 95 тысяч марок. В общей сложности за 13 тысяч заключенных с 1977 по 1988 год было выплачено около 1,2 миллиарда марок. Таким образом,