(таблица 1.1). Высшее партийное руководство было этим и обрадовано, и встревожено — процесс мог выйти из берегов. Этот план казался шатким и неупорядоченным, он отражал, как в зеркале, сложные и противоречивые внутрипартийные отношения и социальные отношения на региональном уровне. В марте 1930 г. Сталин решил притормозить процесс обобществления, обвинив соратников в «шапкозакидательстве» в известной статье «Головокружение от успехов». Коллективизация сбавила обороты, а крестьяне ругали партактив за то, что они не слушаются товарища Сталина.

Но, несмотря на все зигзаги генеральной линии партии, готовился второй этап радикализации и суровых репрессий — стране любой ценой был нужен хлеб. Большевики по-прежнему оставались верны Плану А — экспроприации зерна, чтобы накормить города и обеспечить импорт технологий. Каждый год правительство объявляло регионам планы по закупкам урожая. Недород 1931 г. и высокие квоты государственных закупок тяжело ударили по крестьянству. Комбедовцы и комиссары отбирали излишки зерна силой, убивая непокорных. Крестьянство голодало, кое-кто припрятывал хлеб, резали скот, разворовывали колхозный урожай. Урожай 1932 г. был еще хуже, а нормы сдачи хлеба ничуть не уменьшились. Из года в год сопротивление крестьян нарастало, переходя в открытые бунты и вредительство в прямой зависимости от масштабов экспроприаций зерна (Viola, 1996: 102–110). Коммунистическое правительство обратилось к мерам принуждения. Наводить порядок на селе отправились сознательные рабочие, их звали «двадцатипятитысячниками» по количеству мобилизованных на село. Михаил Шолохов, великий автор «Тихого Дона», написал письмо Сталину с протестом против бесчеловечного обращения «с уважаемыми хлеборобами». Сталин не замедлил с ответом:

…уважаемые хлеборобы проводили «итальянку» (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов… (Fitzpatrick, 1994: 75.)

В ответ на «саботаж» был запущен План Д — беспощадная классовая война, собравшая свою главную кровавую жатву именно в эпоху Сталина. Во время Великого голода из-за голода и болезней погибло от 6 до 8 миллионов крестьян — цифра невероятная![75] Ни Сталин, ни его окружение не планировали физического уничтожения такого количества людей, за исключением кулаков. Это стало трагическим и непреднамеренным последствием революционных преобразований, которые с полным равнодушием к жертве, с жестокостью и фанатизмом проводили в жизнь и партийная верхушка, и рядовые коммунисты[76].

В эти годы слово «враг народа» вышло из понятийных границ. Класс — категория не столь очевидная, как этничность. Никто толком не мог понять, что такое кулак. Кого считать кулаком, могла решить только власть (Lewin, 1985). Это клеймо коммунисты вешали только на зажиточных крестьян, чтобы не оттолкнуть от себя середняков и привлечь на свою сторону бедняков — основной мобилизационный резерв Красной армии и индустриализации. Возникали и концептуальные вопросы. Оборванец, торгующий на улице папиросами, — это мелкая и вредоносная буржуазия? Если помещики и капиталисты лишены собственности, они по-прежнему остаются классовыми врагами? Классовая принадлежность прирастает к тебе, как кожа, и надежды на перевоспитание нет? Класс — это понятие индивидуальное или распространяется на всю семью? Их жены и потомки — это тоже кулаки или буржуи? Класс есть имманентное свойство, передаваемое по наследству? Сыновья, племянники, внуки и правнуки классовых врагов тоже обречены быть классовыми врагами? И если классовая враждебность сидит у тебя в генах, тут не помогут даже мягкие формы чисток — такие, как ассимиляция или идеологическое перевоспитание. Классовых врагов, как вшей, надо было раздавить и стряхнуть с тела пролетариата. Власть на местах и коммунистические активисты составляли отчеты в центр, озаглавленные «Чистка классово чуждых и антинародных элементов в колхозах». Эти самостийные социологи знали свое дело — они боролись. Кулак перестал быть существительным, слово превратилось в определение для тех, кому была не по нраву новая жизнь. «Кулацким» мог стать бывший дворянин-помещик, священник, церковный десятник, баптист, евангелист, богатый крестьянин, единоличник-хуторянин эпохи столыпинской аграрной реформы, предприниматель, торговец, купец, царский офицер, околоточный надзиратель, казачий атаман, управляющий поместьем, любой, кто когда-то выступал за белых, эсер, махновец и кто угодно. Классовый гнев обрушился и на разночинцев: школьных учителей, земских врачей, ветеринаров, агрономов. Партсекретарь мог выставить у позорного столба и тех, кого невозможно было обвинить в классовой чуждости: например, одиноких женщин легкого поведения — это напоминало охоту на ведьм далекого средневековья. Секретари обкомов и ЦК были даже озабочены тем, что беднота и местные коммунисты вымещают ненависть на втором и третьем поколении «классово чуждых». Советская партийная элита (в отличие от маоистов) на словах считала недопустимым такого рода кровно-классовую месть, но сильно сомневалась в возможности сознательной «перековки бывших». «Бывших» вначале сажали, потом прощали, потом снова сажали. Это была «политическая война, развязанная сверху в силу назревших и давних противоречий, объединившаяся с встречной войной крестьянских низов, погруженных в глубокий кризис» (Viola, 1993; 1996: ИЗ).

С середины 1930-х гг. началась третья фаза, когда чистки ударили по ядру, по самой партии. Форсированная индустриализация, коллективизация и голод вызвали яростные внутрипартийные дискуссии. И в 1920-е, и в 1930-е гг. выборы не проводились. Фракции и платформы терпелись лишь до тех пор, пока они не противопоставляли себя генеральной линии. Партийная фракционность не регулировалась никакими законодательными нормами и институциями. Вместо этого партийные верхи разработали иной метод избавления от несогласных — «чистку» (русское слово, понятное специалистам и без перевода). Партийные чистки стали проводиться с завидной регулярностью, большевики освобождались от моральных разложенцев, коррупционеров, пьяниц, карьеристов, не забывая при этом об «идеологически неустойчивых» или «имеющих чуждые связи» (с классовыми врагами). Таковые составили не менее 10 % всех «вычищенных из партии». В чистках на селе, развернувшихся в 1929–1930 гг., большинство партийцев пострадало за некомпетентность или оппортунизм, еще 20 % обвинялись в связях со старым режимом. В ранних чистках из партии исключили 10–25 % человек на всех уровнях, исключая партийный Олимп. Для большинства это была потеря партбилета без дальнейших оргвыводов, из партии изгоняли публично на собраниях партийного коллектива за конкретные прегрешения, хотя и тогда процветали непотизм, демагогия и коррупция. В 1933 г. чистка была более кардинальной — вплоть до тюремных заключений и расстрелов. В чистке смоленского партактива в 1935 г. 30 % членов партии были изгнаны как классовые и политические враги (Getty, 1985: гл. 2, 3). Впрочем, число политзаключенных не увеличивалось вплоть до 1937 г.

Большой террор 1937–1938 гг. был братоубийственной войной — свои пожирали своих. Определенного плана не существовало, репрессии накатывались волна за волной, и каждая новая была страшнее предыдущей. Возможно, что коллективизация ослабила контроль центра, и местным партийным