элитам было предписано выполнять спущенный сверху производственный план любой ценой. Большой террор мог быть и способом восстановления вертикали власти — недовольство рядовых членов было обращено на местных партийных боссов. Геополитические угрозы усугубляли внутреннюю напряженность. Страна стояла на пороге большой войны. Участие СССР в гражданской войне в Испании показало, что у Советов нет надежных союзников. Какими бы ни были причины, террор 1930-х гг. унес жизни 680 тысяч человек (смертные казни), 1 миллион 300 тысяч оказались в лагерях и тюрьмах (Werth, 1999а: 190; 1990b: 100). Чем выше было положение партийного лидера, тем страшнее могла быть его судьба. Никита Хрущев утверждает, что почти 70 % членов ЦК были расстреляны. Менее остальных репрессии затронули заводских рабочих; управленцы и инженеры подвергались куда большему риску. Среди советских политических заключенных преобладала интеллигенция (Hoffman, 1993; Thurston, 1993; Werth, 1999а: 191). Смирившиеся политические противники 1920-х гг. и ранняя партийная оппозиция пострадали больше, чем «старые большевики» (Getty & Chase, 1993: 230). Но точного прицела не было — Большой террор бил по площадям, людей сажали в тюрьму по абсурдным обвинениям. В несчетном количестве развеялись мифические шпионы иностранных разведок, наймиты капитализма и фашизма.

По мере того как раскручивался маховик террора, его жертвами все чаще становились простые обыватели, не имеющие никакого отношения к партии. Директора заводов, инженеры, работники Госплана обвинялись в подрывной деятельности, если промышленность не справлялась с планом. Были установлены квоты на арест и расстрел, и они все время повышались. Миллионы людей попали в лагеря ГУЛАГа — бесплатная трудовая сила стала еще одним резервом форсированной индустриализации. Строились дороги, рылись каналы, добывался уголь — труд заключенных использовался с размахом. В трудовой армии ГУЛАГа было множество людей из простого народа. Коллапс законности привел к тому, что карательные органы стали решать все социальные проблемы по одной и той же схеме. Воры в законе, молодые правонарушители, беспаспортные бродяги, тунеядцы, пьяницы, проститутки, опасные социальные или этнические элементы, оппозиционеры — всех их можно было сбить в одно стадо и обвинить по одной статье — саботажник или враг народа — и отправить в лагерь без особого судейского крючкотворства.

Отцом Большого террора был Сталин, репрессии шли под его личным контролем, при этом вождь опирался на две элитарные группы: органы государственной безопасности и партийную идеологическую верхушку, требовавшую радикального обновления партии сверху донизу, ее очищения от бюрократии и коррупции (Getty, 1985: гл. 4–7). Другого лидера у партии не было. Как сказал один из сталинских сподвижников, «любое изменение в руководстве было бы чрезвычайно опасным… остановиться на полпути или отступить значило бы потерять все» (Conquest, 1990: 29, 34–35, 80–83). Невозможно было ни ослабить репрессии на селе, ни снизить темпы форсированной индустриализации. Никто не мог и не осмеливался предложить альтернативу этой политике. Колеблющихся или оппозиционеров можно было сломить поодиночке; под пытками они признавались во всем, возводили наветы друг на друга в надежде спасти семьи, близких, друзей, сознавая, что у них нет иного выхода, кроме как покориться Сталину.

Сталина поддерживала молодая партийная поросль, ненавидевшая партийных боссов на местах, «удельных князей», обвинявшая их в «порочащих связях», бездарном руководстве, кумовстве и коррупции. На селе боролись за «колхозную демократию». Местная власть по собственному почину превышала квоты на расстрелы и аресты. В 1938 г. Центральный комитет ВКП(б) решил взять под свой контроль хаотичные репрессии (Fitzpatrick, 1994: 194198; Manning, 1993: 193). Марк Луфер (Lupher, 1996: 110–123) считает, что Большой террор был союзом партийной верхушки (Сталин и его окружение) с низами (выдвиженцами, молодыми рабочими, получившими техническое образование, рабфаковцами). Всем этим они были обязаны только партии. Их легко можно было натравить на номенклатуру, партийную элиту среднего звена, захватившую ключевые позиции на волне форсированной индустриализации. Многие радикалы времен культурной революции стали бюрократами, перерожденцами и врагами социализма — так считало новое поколение молодых коммунистов. Поэтому даже третью волну чисток нельзя считать проявлением истинного тоталитаризма. Связь между верхами и низами не была разорвана, работал и репрессивный аппарат, ему с энтузиазмом помогали первичные партийные органы. Этот процесс вел к усилению фракционности в партии-государстве.

В массовых насилиях была и этническая составляющая. Голод и ссылки били не по всем и не в равной степени. Меньшинства, которые можно было заподозрить в пособничестве внешнему врагу, — в особенности поляки и немцы, — чаще других попадали под каток репрессий вне зависимости от классовой принадлежности (Weiner, 2001: 140). Более других пострадала от голода и депортаций Украина. Во время гражданской войны на Украине развернулось массовое антисоветское националистическое движение; украинский национализм громко заявил о себе и в Польше (об этом рассказывалось в предыдущей главе). К 1935 г. по приказу Сталина было расстреляно около 80 % украинской интеллигенции[77]. Некоторые эксперты видят в этом попытку повторной русификации украинских городов и «приручения» Украины, что вполне сопоставимо с политикой Гитлера в Польше в 1939 г. В 1932–1933 гг. смертность на Украине вдвое превысила среднюю по стране, а в 1930 г. официальная газета выступила с разъяснением этой политики: «Нам нужно уничтожить социальную базу украинского национализма — частнособственническое сельское хозяйство» (цит. по: Mace, 1984, 1997). Однако официальная статистика ставит под сомнение этот тезис — не только Украина, но весь черноземный юг России (Северный Кавказ, Молдавия, Нижняя Волга) имел столь же высокий уровень смертности, а наиболее низкая смертность наблюдалась в районах — потребителях зерна (Wheatcroft, 1993: 282–284). Вероятнее всего, государство-партия хотело в принудительном порядке изъять продовольственные излишки в основных земледельческих регионах — именно там быстрее всего раскручивалась насильственная коллективизация. Там же партия столкнулась и с наиболее ожесточенным сопротивлением, сплоченностью крестьян, иностранными агентурами, что удесятерило силу репрессий (Fitzpatrick, 1994: 71–74; Viola, 1996: 158–160). Косвенно эту ситуацию мог обострить великорусский национализм, поскольку главным потребителем зерна была Центральная Россия, а главным производителем — ее окраины. Промышленный центр диктовал свои условия «враждебной периферии» — партия и государство считали это неизбежным (Tucker, 1990: 109). Но, невзирая на все вторичные факторы, основополагающей догмой оставалась марксистская идеология классовой борьбы и исторического развития.

В репрессиях, последовавших за Великим голодом, явственно прослеживаются и великодержавные тенденции. В эти годы марксисты осознали, что, для того чтобы удержать власть, им потребуется более широкая социальная опора, чем пролетариат. Эта дефиниций стала трактоваться иначе: «рабочий народ», «трудящиеся массы», «рабочие и крестьяне». К середине 1930-х гг. главные классовые враги были побеждены, и Сталин все чаще стал пользоваться словом «народ», что включало в себя и рабочий класс, и крестьянство. У западных границ, в Европе рос, как на дрожжах, новый, неумолимый враг большевиков — фашизм, Советский