Настроение ее изменилось — будто прочитав его мысли, Мария почувствовала свою власть. Обхватив его затылок, она заставила его посмотреть на нее и прошептала в самые губы:

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем…

— Врешь.

— О том, какая ты разная.

— И какая?

От осознания, что Мария и в эту минуту понимает его, становилось не по себе. В подобной близости было вместе с удовольствием знакомого нечто страшное — с какой стати Марии знать его, если прошло много лет и он изменился? Но желание, вызванное одиночеством, — быть любимым и не притворяться кем-то хорошим и благополучным, — это было мучительно и утомительно. Прошлое, желанный образ из прошлого…

С облегчением он обнимал ее, и Мария молчала, зная, что он больше ни о чем не думает. Это было сродни долгожданному отдыху. Знакомые руки, которыми она гладит, знакомое лицо и волосы — нет, они остались прежними, солнечный луч обманул зрение. Запах стал мягче и успокаивал.

Мгновение ушло на то, чтобы припомнить, как она пахнет, но в номер он шел, вспоминая остальное, пытаясь объяснить так свой — серьезный? — аморальный поступок. Вне сомнения, совершенное было аморально, но в какой степени? В прошлом, и вместе с Марией, он совершил много аморальных вещей — они воровали, он убил полицейского, они спрятали его труп и остались безнаказанными; он, наконец, был жесток с матерью, по юности забыв, как сильно любил ее, он ругался с Марией и оскорблял ее, сначала из злости от ее общества, а затем — от скрываемой симпатии. Важно не то, что он что-то написал о тете Анне и ее муже; важнее, что Петер Кроль его шантажирует, и кто знает, что потребует после, угрожая обличить его в глазах Альмы. Мысленно он прикинул, какие от матери остались долги и как осторожно, постепенно, он возьмет из денег Альмы необходимую сумму. Знает ли Петер Кроль о его долгах? Альма, к счастью, не знает, но…

— Отчего ты пришел таким хмурым? — перебила его размышления Альма.

Она встала с постели и расчесывалась у зеркала. Не отвечая, он заглянул в черновик письма, что лежал на ее столике, и сказал:

— У тебя ошибка… в imparfait от глагола aller.

— Ты слишком хорошо знаешь французский, — ответила Альма. — Не смотри мои письма. Я не прошу показать мне письмо от Жаннетт…

— Можешь взглянуть, оно очень скучное. Ты тренируешься на французском?

— Да. Это полезно. Всякое может случиться… Что же тебя расстроило так?

— Ничего… скучаю по военному министерству, ничего особенного.

— Ах, ты как мой папа! Он не воображал себя без воинского звания! Зачем мне нужно было выйти замуж именно за военного?..

Нахмурившись, Альма заглянула в зеркало; с болезненной настойчивостью, как утомившись, но желая знать, спросила:

— Дитер, я красивая?

— Конечно, красивая, — машинально ответил он.

— Ты на меня не посмотрел!

— И что?.. — с большей усталостью, чем у нее, ответил он. — Что за комплексы?

— Это ничего, что я старше тебя?

— Ничего.

— Я не хотела выходить замуж за тем, чтобы только быть замужем, — оправдываясь будто бы, сказала она. — Это глупость! Мне было хорошо без мужа. Я не могу заставлять себя!.. А потом я встретила тебя, и все получилось просто. Я и не знала, что может случиться так… легко… как бы между прочим. Ты меня слушаешь?

— Слушаю.

— Ты не жалеешь… что женился на мне?

— С чего эти вопросы?

Она шмыгнула носом, прошептала:

— Мне страшно… возвращаться.

— Я понимаю, — после паузы ответил он.

— Ты понимаешь?.. Котенок, я знаю, как тебе важно… что без службы ты потеряешь смысл жизни. Я… очень люблю и не смогу… ты знаешь, я поступлю, как ты сочтешь нужным.

Плечи ее печально опустились — и со спины она была немного похожа на Марию. В приливе жалости и к ней, и к себе тоже, он приблизился и прошептал ей на ухо:

— Ничего, мы справимся… с тобой ничего не случится. Альма… я… клянусь: с тобой ничего не случится.

— Хорошо…

— Мы обязательно справимся.

Альма сомневалась, что в ситуации политического хаоса можно справиться с собственной жизнью, не то что с жизнью близкого человека. Ее пристрастие к политическим вопросам же только мешало бытовой жизни, которую, как известно, можно грамотно строить и на обломках старой империи, и на фундаменте новой. Вместо того, чтобы размышлять, как им выгоднее и приятнее наладить быт в столице по возвращении, она думала, каков ее шанс стать жертвой репрессий и стоит ли этот риск ее счастья с любимым мужчиной. Понимая, что ее гложет, Дитер принес ей каталоги с итальянской мебелью и спрашивал, не собирается ли она обновить обстановку гостиной.

— А разве она слишком плоха?

— Недостаточно представительна, я бы сказал.

Раз Петер Кроль заглянул к ним и, обнаружив, что они рассматривают диван с коричневой обивкой, потребовал обзавестись портретами партийных знаменитостей.

— А нельзя повесить кого-то… более нейтрального? — спросил Дитер. — Например, Вагнера?

— Вы считаете, Вагнер нейтрален и вне политики?

— Боюсь, я мало понимаю в музыке.

— Вы обязаны повесить вот этого и вон того! Без этого гостиная потеряет смысл.

— У вас мировоззрение диктатора, — заметила Альма.

— Вы совершенно правы, — сказал Петер Кроль. — Я человек диктаторского склада.

— Что же в этом хорошего? — спросила Альма, пораженная его счастливым тоном.

— А что плохого в диктатуре, милостивая госпожа? В вашем понимании диктатура — это большевики с призывами «отнимать и делить». Страшная ошибка, я вам скажу, вершить классовую борьбу: в каждом классе есть отменные мрази и честные люди, умные и бездари, но коммунисты, естественно, не признают этой истины. Они загоняют себя в ловушку, собственными руками разрушают свою страну, плодя враждебность в одном, едином народе, полагая ошибочно, что решают справедливо, и не понимая самой человеческой справедливости. Вы, полагаю, об этих проблемах и задумывались, слыша об этой «диктатуре».

— Диктатура не может быть хорошей, — возразила Альма, — вы навязываете мне, какой должна быть моя гостиная, чтобы вам она понравилась. Но жить в этой обстановке мне, а не вам.

— Обстановка отвечает за ваше сознание, милостивая госпожа. Диктатура нужна, чтобы жизнь масс стала осознаннее и в итоге благополучнее, только форма, которую вы относите к «диктаторской», может приблизить наше общество к идеалу осознанности. А начинается все с гостиной, вашего платья, милостивая госпожа, с того, как уложены ваши волосы, после — с того, на что вы смотрите утром и что вы рассматриваете в лифте, в трамвае, в магазине. Смысл диктатуры — приблизить сознание абсолютного большинства к идеальному образцу.

— А если я не хочу занавески