вашего… идеального образца, — начал Дитер, — получается, я — враг режима?

С отстраненно-вежливой улыбкой Петер Кроль ответил:

— Нет, но вы сопротивляетесь единому образцу. Мы не большевики, мы не делим людей по классам, повторюсь, мы заинтересованы в едином народе с единственным образом добра, зла, справедливости и истины. Демократия, в которой каждый был прав и мог творить, что вздумается, — она доказала свою несостоятельность. Устройство, где всякая мразь, любой наркоман, больной шизофренией или гомосексуалист имеет право свободно высказываться, учить других, плодить новую гадость своей «правдой», — это устройство приведет общество к моральной и умственной деградации. Оно не отделяет правды от лжи, уравнивает их, мнение человека доброго и умного поставит рядом с мнением опустившегося и похабного человека и сделает их равноценными. На демократическом фоне диктатура — наше спасение, на ней можно установить массовую пропаганду человеческих ценностей. Нужно заставить человека быть хорошим, внушать правильное с детства — любовь, дружбу, преданность близким и своему народу.

— Нельзя заставить человека быть лучше, чем он есть, — возразила Альма, — нельзя заставлять его любить, дружить и быть «хорошим» человеком… Вы говорите, что мы станем лучше через занавески, что занавески и форма моего воротника начнут прививать мне тягу к истине…

Она покраснела от напряжения. Как человек, разумный человек, может столь упрямо искажать элементарные смыслы — это не помещалось в ее голове.

— Допускаю, что взрослых людей переменить полностью не получится, — великодушно согласился ее оппонент, — но у них есть дети, из которых возможно вылепить, что нам захочется. Если родители не могут привить своим детям истины, у них детей нужно забирать и запретить им заводить новых, и пусть отобранных детей воспитывают люди с подлинными человеческими ценностями. Это болезненно, но портить детей, развращать их, не должно быть позволено никому, в том числе и родителям. Нужно запретить публично высказываться, пропагандировать продажность, проституцию, наркотики и алкоголь, разгульный образ жизни и прочие мерзости, какие есть у нас. Новое поколение, взращенное на хорошо поставленной пропаганде, будет не лишено обычных человеческих пороков, уничтожить порок в принципе невозможно, но оно поймет, что есть истина и справедливость, как строить отношения с другими людьми, что есть хорошо и что с проявлениями зла нужно бороться. Человек не плох, как у нас говорят, — он всего лишь испорчен. Он не жесток, как говорят, — он слаб. А испорчен и слаб он потому, что не может быть хорошим — жизнь не оставляет ему такой возможности. Жизнь эта бьет его, унижает, раз за разом стучит его головой об пол, об стены, уча его, что он дрянь и мерзость, не достоин лучшей жизни и подохнет, как мразь. Диктатура приходит к слабым людям и дает им лучший образ, который сами они сотворить и выносить лишь собственными силами не в состоянии.

— Поэтому вы хотите… отнимать детей?

— Увеличить процент правильно воспитанных людей может только самая передовая пропаганда и самый идеал «диктатуры справедливости». Великие гуманисты прошлого сделали уже всю работу, но в этом нужно воспитывать, прививать грамотно под присмотром диктатуры. Я не боюсь предположить, что какой-то процент все же будет отсечен; как ни воспитывай, всегда будет группа испорченных. При правильном подходе таких «неправильных» будет меньшинство, но оно агрессивно и так же хочет признания своей, личной, «правды». Из нормального социума их нужно изымать, пока они не успели испортить остальных, и это легко сделать, ибо таких и по юности видно, а поскольку в это время все под наблюдением будут, изъятие их будет естественно и безболезненно.

— Я по-прежнему не понимаю, причем тут Вагнер и занавески, — ответил Дитер.

— Мне жаль, если не понимаете, — вежливо ответил Петер Кроль.

— Я сочувствую тем, кому в вашей системе уготована судьба вершить чужие судьбы.

— Возможно, я могу сгодиться для этой роли, — с мягкой иронией ответил тот, — если из меня не получается хороший поэт.

Он встал, готовый проститься, нисколько, впрочем, не обиженный, что его тезисы остались чуждыми. Но словно вспомнив, зачем пришел, извлек из пиджака свернутый газетный листок и протянул хозяйке номера.

— Что это?

— Принесли свежие газеты, милостивая госпожа.

— Что это? — повторила Альма.

Взглянув на заголовок, она побледнела.

— Не может быть!

— Сожалею, сударыня.

— Это вы виноваты! — Альма вскочила. — При других правительствах парламент не горел! Это вы…

— Это коммунисты, — оборвал ее муж.

— Потому что они объявили им войну! Раньше коммунисты не жгли парламент!

— Диктатура наведет порядок, милостивая госпожа. Мы не позволим коммунистам уничтожать наши ценности.

Альма открыла рот, чтобы снова возразить, но муж взял ее за локоть. Она опустила глаза — и закусила губы.

Она крикнула, что возвратится через полчаса. Уверенности в ее тоне не было — обычно она не следила за временем и полчаса в ее случае умели растянуться на час и более. Лыжи и снег, ее рыжее пальто и меховая шапка, как носят за океаном, — она крикнула, чтобы он нашел занятие и не скучал без ее внимания хотя бы полчаса.

— Милый, котенок, но посмотри, принесли ли уже из чистки мое черное платье!

И оттолкнулась — и заскользила прочь, в тень высокой бело-коричневой горы. За нею ехали малознакомые персонажи из иных стран и с иных континентов; но, опытнее их, Альма не позволила обогнать ее, постепенно набирая все большую скорость и показывая себя аккуратной спортсменкой. Шапка ее махала оставшимся у отеля.

— Вы не катаетесь? Почему? — полюбопытствовал Петер Кроль.

Он пожал плечами, не желая с ним разговаривать. Петер встал близ него с чашкой горячего шоколада и смотрел на отдаляющихся лыжников; и на ветру, в распахнутом пальто на холоде, он был отвратительно и неестественно красив и изящен, не уступая картинкам из журнала мод.

— Вы не заболеете? — не удержавшись, спросил Дитер.

— Нет, зачем же?.. Мне не нравится застегнутое пальто… на мне. Позвольте…

Извинившись, Петер отнес чашку в холл отеля, а возвратился, держа руку в правом кармане. Его знакомый отпрянул, решив, что в кармане у него пистолет, но Петер извлек письмо и спросил с осторожной улыбкой, без оттенка просьбы в голосе:

— С вашего позволения я попрошу вас об одной услуге. Я случайно услышал, что вы с женой возвращаетесь завтра в столицу. Не были бы вы столь любезны… чтобы отнести письмо одной очаровательной барышне?

— Софи Хартманн?! Я?

— Нет, что вы. Я лучше воспитан. Я говорю о г-же Германн, сестре Альберта. Не сочтите меня бестактным, но не в моей власти объяснить причину этой просьбы. Могу лишь вас заверить, что это не любовное письмо. Вы окажите услугу не только мне, но и Альберту, если