с жуткой аккуратностью расстелив салфетку, Петер начал говорить о погодных условиях, что не располагают к катаниям на лыжах.

— Неужели ваша жена решается кататься в этаких условиях? Как ей не страшно?

— Она очень опытный лыжник, — ответил Дитер.

— Право, женщинам стоит больше себя беречь.

Диалог получался странный в своей бессмысленности. Но, как светский человек, Петер обязан был начать с чего-то безобидного и скучного своему знакомому. Потратив полчаса на сетования, что местные пренебрегают этикетом, он внезапно сказал:

— Ужасно, но я должен просить вас о большой услуге.

Вот, началось! Ни за что бы Кроль не тратил столько времени, не имей он тайного плана на человека.

— Я вас слушаю.

— Мне неловко, но… я… мне нужно признаться: я… влюблен в вашу кузину, Софи Хартманн.

Он немного покраснел и закрыл глаза.

— Да? — тупо спросил Дитер. — Я… счастлив за вас.

— Спасибо, — горячо ответил тот. — Вы не против? Я очень люблю Софи, она божественна, я клянусь, что в моих мыслях нет ничего грязного… я боготворю ее! Нет существа, более… восхитительного.

— Я… понимаю… Софи — милая и красивая… Но причем тут я? Я почти не знаком с ней.

— Вы — ее кузен, — перебил его Петер, — а Анна Хартманн — ваша тетя. Кроме нее и вас, у Софи никого нет.

— К чему вы клоните?

— Я хотел поговорить с ее матерью и вашей тетей. Анна Хартманн не пустила меня на порог. Она — жена известного социал-демократа. Она не выслушала меня. Она презирает меня.

У него возникли плохие предчувствия.

— Причем же тут я? — излишне резко спросил он.

— Я люблю Софи и… хочу жениться на ней. Софи… ее особенность в том, что она не может быть самостоятельной. Значит, она останется во власти своей матери… и позже, и позже. Меня это не устраивает.

— Я понял, — оборвал его Дитер. — Вы хотите, чтобы я уговорил Анну, чтобы она дала вам ухаживать за Софи. Это не в моей… они мне чужие! Я не могу вам помочь. Мне жаль, но…

— Анна Хартманн и ее муж являются политически опасными субъектами, — перебил его Петер. — Вы были в моем положении. Вы должны мне помочь. Вы можете стать опекуном Софи.

— Я… не понимаю.

Из кармана Петер извлек что-то — бумагу с напечатанными черными буквами.

— Никто ничего не узнает, я даю слово… Подпишите это.

— Вы думаете, я подпишу приговор двум людям, которые ничего мне не сделали?

— В «ваших» показаниях нет лжи, — печально ответил Петер Кроль. — Вы же знаете, что они служат… не в интересах нашей страны.

— Да? Тут написано, что они хотят устроить диверсию. Вы… хотите, чтобы я подписал это как мои показания? Ты в своем уме, Петер?

На его ошеломленное «ты» Кроль грустно ответил:

— Сожалею. Это единственный выход избавить Софи от ее матери. Она должна исчезнуть.

— Ты спятил! Я не могу! Это… это безумие!

— Мы все немного безумны. Если вы откажетесь, я расскажу вашей жене, что вы встречались с Марией. У меня есть копия ее письма к вам. К тому же, очень легко найти свидетелей, что подтвердят мои слова. Быть может, Альме не важно, что вы имели отношения с двумя женщинами одновременно и на ней вы женились из-за ее денег… кто знает. Но ваша карьера будет закончена. Вас выгонят с места: вы опозорили военное сословие. Позором будет жать вам руку. Допустим, вы решите с Альмой уплыть за океан — но примет ли она вас? Сомневаюсь. Если примет, она все же не допустит, чтобы вы хоть раз еще встретились с Марией. А вы хотите вернуться к Марии, верно?

— Ты сошел с ума! — выпалил Дитер. — По-твоему, так выглядит любовь? Ты хочешь лишить Софи матери, потому что она тебе мешает!

— Не знаю. Разве любовь — не то, что постепенно нас убивает?

Увы, но Петер Кроль не пустился в долгие размышления о смысле и источнике любви; терпеливо он смотрел на Дитера, уверенный в его решении. Неспешно он достал ручку и положил напротив пустой чашки. Бумага уставилась на обоих с укоризной.

Этого не может быть, это нереально, не может человек требовать писать ложные показания… они не имеют силы! С облегчением он вертел эту мысль: что какие-то буквы и чернила не имеют веса, это глупая интрига Петера, невозможно, чтобы эта бумажка погубила двух человек, чья бы подпись ни стояла на ней. Анна Хартманн не планирует диверсию. Быть может, теперь она собирает чемодан и завтра пересечет границу, а Петер будет писать в пустоту, надеясь, что его возвышенные признания долетят до уплывшей в неизвестность Софи. Что стоит — расписаться на бумажке, если она не имеет силы? Позже он скажет, что его заставили, а диверсию планировал Петер Кроль… мало ли, что можно сказать!

— Хорошо, пожалуйста! — резко сказал он. — Это все? Больше тебе ничего не нужно?

— Чтобы вы позаботились о Софи.

— О, конечно, я о ней позабочусь!

Дитер расписался. Поспешно, как боясь, что бумагу отберут, Петер Кроль убрал ее в карман.

— Спасибо, — тихо сказал он и встал, — вы очень помогли мне… Софи мне дороже всего, поймите меня.

— Не понимаю.

— Да? Мне казалось, понимаете.

Безумие! Какое это безумие! Петер Кроль вежливо поклонился. Неужели он это сделал?

Руки ее беспокойно перебегали с талии — выше, словно она пыталась найти ими внутренности, проверить, на месте ли они, не сломались ли в ней. Оглянувшись на него, она внезапно покраснела и схватила правое запястье. Спина ее резко выпрямилась.

— П-привет.

Усилием воли она набросила спокойное выражение.

— Привет.

Минутой позже она успокоилась. Руки ее теперь расслабленно опустились, и плечи упали — столько сил тратилось, чтобы сохранять красивую осанку непрофессиональной пианистки, и как в минуты напряжения она испытывала потребность выпрямиться, как за открытым фортепиано. Но, расслабившись, она позволила себе идти, чуть сгорбившись. Он как бы случайно коснулся ее спины, и она не отодвинулась.

Она снова оглянулась. Солнечная осенняя аллея была пуста.

— Все хорошо, — порывисто ответила она в молчание.

И обняла его за шею. Он легко вспомнил эти руки — они не изменились, хотя изменилось выражение ее глаз, быть может, и волосы стали светлее, утратив красновато-коричневый отлив — или то была иллюзия солнечного дня? Но руки, руки Марии были знакомыми и этим вызывали одновременно приятные и мрачные воспоминания. Это Мария, оказывается, он хотел ее в юности, принимая это желание за желание любого женского тела. И все же она — единственный близкий человек, единственный, кто знал его, понимал, видел его настоящим — уставшим,