Огги выругался себе под нос, отчаянно хватаясь за мое плечо.Жан-Клод успел сказать: «Ma petite, не надо…», но что именно не надо, я так ине узнала, потому что дар Обсидиановой Бабочки уронил мои щиты и открыл менянастежь силе Мерлина. Метафизический ветер хлопающих крыльев и щебета влетел вменя. Сила полилась в меня, я ощутила торжество Мерлина как победный крикогромной хищной птицы. Он решил, что сломал мои щиты, наши щиты, но ошибся.

Жан-Клод и Огги цеплялись за меня, пытаясь заткнуть то, чтосчитали брешью в нашей силе – но и они ошиблись. Это была не брешь, а пасть.

Как будто мое тело стало пещерой – мягкой пещерой из плоти,а птицы, которых я слышала и ощущала, лились в меня потоком, будто нашли свойдом. Готова была поклясться, что ощущала прикосновение перьев, крошечных тел,трепещущих, пикирующих, заполняющих меня. Сила Мерлина вливалась в меня,пыталась найти Жан-Клода и Огги, сила искала путь из меня в них. Мерлин лил илил свою силу, еще и еще, и я ее глотала.

Огги с Жан-Клодом цеплялись за меня, боясь отпустить, боясьне отпустить, наверное, тоже. Столько силы, что она стала просачиваться от меняк ним. И когда она их коснулась, они поняли. Не Мерлин меня сломает – это мыего съедим.

Наверное, он понял это в тот же момент, потому что попыталсяостановить силу, перекрыть ее, но я уже распробовала его вкус, иостанавливаться мне не хотелось.

Вихри невидимых птиц стали реже, но не прекратились. СилаОбсидиановой Бабочки звала их, подсказывала заманчивые слова, помогала завлечьэту силу. И сила продолжала приходить ко мне, и ощущались в ней первые вспышкистраха. Сладкие, приятные, и мне захотелось ощутить вкус пота на его коже. И ямогла это сделать, я лизнула его, наблюдающего из темноты.

Он смотрел на меня темными глазами с алыми точками зрачков,как булавочные проколы. Я такие глаза уже видела.

«Никогда не был человеком?» – подумала я.

Он попытался разорвать контакт, и не мог. Огги и Жан-Клод,соединенные со мной, не давали ему. Он был велик, страшен и силен, но он не былмастером города. И уж тем более двумя мастерами городов. Не был он двумямастерами городов, и понятия не имел, что из себя представляю я. В тот момент ия этого не знала.

Запахло жасмином и дождем. Пахнуло тропической ночью, которойуже не было тысячи и тысячи лет, и запах дождя принес голос. Мать Всей Тьмышепнула мне:

– Я знаю, кто ты, некромантка.

Я не хотела спрашивать, но будто не могла удержать губы, иони родили слово:

– Кто?

– Моя.

Я завопила и перекрыла силу. Перекрыла начисто ее поток.Больше не летели птицы от Мерлина.

Но в панике я перерезала связь с Огги и Жан-Клодом, и на мигостались только я – и она у меня в голове. Дождь заливал мне лицо, холодный итеплый. Летела по небу полная луна, а я была слишком высокой и слишком…мужчиной. Сперва я решила, что это воспоминания Жан-Клода, но рука у меня передглазами была слишком грубой, слишком темной. В чье же воспоминание попала я?

– Мое, – снова сказала она.

Ее так ее. Но чего я тогда оказалась в голове у мужчины,которого она собиралась съесть? Почему я не в ее теле?

Что-то шевельнулось в лунном свете, что-то большое ибледное, мускулистый призрак, крался ко мне, припадая к земле. Повернуласьголова, и в глазах отразилась луна, осветив меня. Я вглядывалась в физиономиюогромной кошки, и знала, что уже тысячи лет ничего подобного не ходит по земле.

«Пещерный лев, – подумала я. – Ха, оказывается,они были полосатые?»

Кошка подобралась для прыжка.

Между мною и ею вырос волк – белый волк с темным чепраком итемной головой. Я это была, мой волк. Это был сон, то есть я без сознания.Жуть.

Волк вздыбил на шее шерсть, испустил низкое, грудное рычание– как поступают собаки, сообщая, что шутки кончились. Но этот волк выгляделсубтильным по сравнению с подобравшимся для прыжка зверем. Мы на сотни фунтовне дотягивали по весовой категории.

Но я слышала запах волка. Запах сосны и усыпанного хвоейсуглинка. Запах деревьев и трав, никогда не росших в этой земле, где Мать ВсейТьмы захватила Мерлина или кто он там когда-то был. Я слышала запах деревьевродины, родной земли стаи. И слабый мускусный запах волка.

Пещерный лев подобрался, и я знала – вот оно. Волк приселдля прыжка, а тело, в котором была я, замахнулось бесполезным копьем.

И что-то коснулось моей руки. Я схватилась за это «что-то»,не думая, и ночь взорвалась белым и жарким светом. И болью, чертовой уймойболи.

Голоса.

– Анита, отпусти, отпусти!

Руки трогают боль – я попыталась отдернуться, ощущение –будто вместо крови в моей руке течет расплавленный металл. Знакомая боль. Идругой голос:

– Анита, отпусти!

– Разожми руку, Анита, просто разожми. – ГолосМики.

Рука превратилась в комок боли. Пальцев я не чувствовала.Как мне ее разжать, если не ощущаю? Я только боль чувствовала, и из-за неепришлось открыть глаза. Перед ними все плыло, мелькали пятна – серые, черные,белые, как после вспышки яркого света.

На миг я увидела кольцо лиц: Мика, Натэниел, Джейсон, Грэхеми Ричард. Увидела, но все мое внимание приковано было к нестерпимой боли влевой руке. Я посмотрела на нее – с виду все в порядке. Но из сжатого кулакасвисала тонкая золотая цепочка. Рука выглядела нормально, но я знала, что этотолько видимость.

Тяжелые шторы за спиной – значит, мы все еще в «Фоксе». Менятолько что вынесли из ложи и положили где-то, чтобы публике не видно было. И японимала, почему нет около меня вампиров. Мать Всей Тьмы снова попыталась менязахватить, и какой-то идиот сунул мне в руку крест.

– Разожми руку, Анита, пожалуйста, – снова шепнулМика, гладя меня по волосам.

Я справилась с голосом и прошептала:

– Не могу.

Ричард бережно взял мою руку в свои и попытался разжатьпальцы. Один ему удалось разогнуть. Я захныкала от боли и прикусила губу. Еслия позволю себе пискнуть, то начну кричать или рыдать в голос. Меня сумелиспрятать от публики, и если я заору, эти труды пропадут зря.

– Прости, Анита, прости, – шептал Ричард снова иснова, разжимая мне пальцы.

– Ругайся, если хочется, – посоветовал Джейсон.

Я покачала головой. Сильные ожоги слишком болезненны, чтобыот ругани стало лучше. Я заставила себя прислушаться к другим ощущениям, помимоболи. Рука все еще ощущалась, но как-то далеко, будто кроме боли все в нейпочти заснуло. Боль затмевала все прочее – будто нервы не могли с нейсправиться и передавали главное – что это адски больно, а все прочее вторично.