Добравшись наконец до дерева, она ухватилась за егошероховатый ствол, от которого исходил едва уловимый запах свежести, а потоммедленно сползла вниз. Твердые как камень корни дуба, на которые она визнеможении опустилась, казались мертвыми, и только тонкие ветви в верхнейчасти кроны, тихо покачивавшиеся на ветру, свидетельствовали о том, что в этомдереве еще есть жизнь.

— Найди Майкла, Эмалет. Расскажи ему обо всем. Умоляютебя, найди Майкла.

«Мама, мне больно! Очень больно! Мне страшно, мама!»

— Запомни, Эмалет, ты должна найти Майкла. Во что бы тони стало.

«Мама, не умирай! Ты должна помочь мне выйти отсюда. Мненужно твое молоко и твой ласковый взгляд. Я ведь так мала и совершеннобеспомощна».

Оторвавшись от ствола, она сделала несколько неверных шагови опустилась на мягкую, шелковистую траву. Прямо над нею расходились в стороныогромные боковые ветви векового дуба.

Как приятно лежать вот так, в темноте, на благоуханномзеленом ковре…

«Сейчас я умру, моя дорогая».

«Нет, мама. Я вот-вот выйду отсюда. Помоги мне».

Ложе из травы, листьев и мха казалось необыкновенно уютным.Схватки следовали одна за другой, но она словно не замечала боли. Мир вокругбыл так прекрасен, и луна смотрела с неба участливо и ласково.

Она ощущала, как по бедрам струятся теплые потоки. Потомболь пронзила ее с новой, дотоле не испытанной силой, и она почувствовала, какчто-то влажное и мягкое касается ее кожи. Она подняла руку и тут же уронила, нев силах дотянуться даже до низа живота.

Господи Боже! Неужели ребенок покидает ее утробу? Неужелиона ощущает прикосновение нежной детской ладони? Темнота вокруг сталанепроглядной, словно ветви над головой тесно сомкнулись. А потом луна вдругвновь ярко вспыхнула и окрасила траву и мох в серебряный цвет. Бессильносклонив набок голову, Роуан наблюдала, как звезды одна за другой срываются слилового неба. Боже, как прекрасен небесный свод!

— Я совершила ошибку, непростительную ошибку, —сказала она вслух. — Я впала в грех. В грех тщеславия. И была за этожестоко наказана. Скажи об этом Майклу.

Боль становилась все нестерпимее, и причина ее быласовершенно очевидна: матка раскрывалась, чтобы выпустить на свет ребенка. Криксам собой сорвался с распухших губ Роуан, и боль, бесконечная боль заслонила отнее весь мир…

И вдруг эта боль стихла. Ее по-прежнему тошнило, все тело ломило,но она вновь видела ветви над головой и траву вокруг. Она протянула руку,пытаясь помочь Эмалет, но не смогла до нее дотянуться.

Между бедер лежало что-то живое и тяжелое. Потом эта тяжестьпереместилась на живот, и что-то теплое и влажное коснулось сосков.

«Мама, помоги мне!»

В смутной темноте она разглядела маленькую головку, точномонашеским покрывалом облепленную влажными длинными волосами.

« Мама, посмотри на меня. Помоги мне! Я так мала ибеззащитна ».

Она видела удлиненное овальное лицо, видела голубые глаза,которые неотрывно глядели в ее собственные. Потом она ощутила, как тонкиедлинные пальцы сомкнулись вокруг груди, сжали ее, и из соска брызнуло молоко.

«Неужели ты мое дитя?! — воскликнула она. — Да,этот запах… Запах твоего отца. Неужели ты действительно мое дитя?!»

В ноздри ей ударил знакомый аромат, аромат той ночи, когдаон появился на свет, аромат чего-то раскаленного, опасного и ядовитого. Онавгляделась в темноту, однако нигде не заметила ни малейшего свечения. Нежныеруки обнимали ее, влажные волосы касались ее живота, жадный ротик припал к еесоску, и она ощутила острое наслаждение. В этот момент незнакомое, никогдапрежде не испытанное наслаждение вытеснило все прочие чувства.

Боль исчезла бесследно. Это было восхитительно. Ночная тьмаокутывала ее подобно теплому одеялу, постель из опавших листьев и мха была такмягка, и тяжесть нового существа, припавшего к ее груди, доставляла ейневыразимое блаженство.

— Эмалет!

«Да, мама, это я. Молоко такое вкусное. Я родилась, мама».

«Я хочу умереть. Я хочу, чтобы ты умерла тоже. Мы обе должныумереть, и чем скорее, тем лучше. Умереть!»

Но все тревоги, терзавшие ее так долго, внезапно растаяли.Она покачивалась на теплых волнах, а Эмалет жадно сосала грудь, и матьполностью подчинилась новому сладостному ощущению. Она позабыла обо всем, онане чувствовала даже собственного истерзанного тела — лишь нежные прикосновениятребовательного младенческого ротика к набухшему соску. Она попыталась что-тосказать, но не смогла — все слова вылетели у нее из головы. А потом она открылаглаза, чтобы вновь увидеть звезды.

— Звезды такие красивые, мама. Они могли бы указать мнедорогу в Доннелейт, если бы не океан, отделяющий его от нас.

Она хотела возразить, запретить дочери вспоминать проДоннелейт, повторить свою просьбу найти Майкла. Но мысли путались, и неожиданноона осознала, что не помнит, кто такой Майкл и почему он так важен для нее.

— Мама, не покидай меня!

Она подняла веки всего лишь на одну секунду и успела разглядетьбагровое небо и длинную, тонкую, как ивовая ветвь, фигуру, стоявшую над ней.Нет! Нет! Это выступавшее из темноты странное существо, похожее на диковинноерастение, вышедшее из подземных глубин, не могло быть ее ребенком, ее маленькойдевочкой. Она произвела на свет чудовище… уродливого монстра…

— Нет, мама, нет. Я очень красивая. Мама, прошу, непокидай меня.

Положение, в которое он попал, было не просто неловким. Онобыло откровенно идиотским. Вот уже сорок пять минут он безуспешно пыталсявыяснить, что все-таки произошло в Институте Кеплингера.

— Я просмотрел журнал регистрации посещений, —недовольно протянул молодой доктор на другом конце провода. — Здесьговорится, что вы заходили сами. И забрали все дискеты. Еще сказали, что это чрезвычайноважная и строго секретная информация.

— Черт побери, я сейчас в Новом Орлеане. Сколько разможно это повторять, болван вы этакий. И вчера я проторчал здесь весь день. Яостановился в отеле «Поншатрен», а сейчас беседую с представителями фирмы «Мэйфейри Мэйфейр». Так что я никак не мог что-либо у вас взять. Насколько я понял изваших слов, все материалы исчезли?

— Именно так, доктор Ларкин. Абсолютно все. Возможно, вкомпьютере остались дублирующие файлы, но я не знаю, как их найти. Впрочем, недумаю, что сохранилась какая-либо информация. По-моему…

— Да, кстати, а как там Митч?