смысл, явствует уже из выражений, которые он употребляет. Воздержание от голосования не было «чисто принципиальным поступком», а скорее компромиссом. Либкнехт хотел сначала прямо голосовать против кредитов; потом только он поддался уговорам Бебеля и воздержался от голосования. Далее, воздержание от голосования определило поведение Либкнехта и Бебеля не на «один только момент», как это доказывал каждый номер «Народного государства». Наконец, это воздержание не являлось «актом мужества», в том смысле, что заключало в самом себе свое оправдание. Если бы Маркс имел в виду мужество такого рода, он бы с такой же похвалой, или даже большей, говорил о храбрости Тьера, который энергично восстал против войны во французской палате, хотя мамелюки империи обрушились на него с дикой бранью, или о буржуазных демократах вроде Фавра и Греви, которые не воздержались от голосования за военные кредиты, а голосовали против них, хотя патриотический шум в Париже по меньшей мере такой же опасный, как в Берлине.

Выводы, которые сделал Энгельс для политики немецких рабочих из своих взглядов на положение дел, сводились к следующим положениям: следует примкнуть к национальному движению постольку и до тех пор, пока оно будет ограничиваться защитой Германии (что не исключает необходимого по обстоятельствам наступления до заключения мира); при этом должно подчеркивать различие между германско-национальными и династическо-прусскими интересами. Следует противодействовать аннексии Эльзаса и Лотарингии; как только в Париже создастся республиканское, не шовинистическое правительство, следует содействовать заключению почетного мира; нужно постоянно выдвигать единство интересов германских и французских рабочих, так как они осуждали войну и не воевали друг с другом.

Со всем этим Маркс вполне согласился и послал свое заключение в этом смысле брауншвейгскому исполнительному комитету.

После Седана

Но еще прежде, чем комитет успел практически использовать указания, присланные ему из Лондона, положение вещей совершенно изменилось. Произошла битва при Седане, император был взят в плен, империя рушилась, и в Париже образовалась буржуазная республика. Во главе ее стали бывшие депутаты французской столицы, провозгласившие себя «правительством национальной обороны».

Со стороны немцев оборонительная война уже закончилась. Прусский король, в качестве верховного руководителя северогерманского союза, много раз торжественно заявлял, что воюет не с французским народом, а с правительством французского императора; с другой стороны, новые парижские носители власти заявили, что готовы уплатить всякую возможную для них сумму денег в качестве военной контрибуции. Но Бисмарк требовал уступок земли; он продолжал войну с целью завоевания Эльзаса и Лотарингии, не считаясь с тем, что это превращает в насмешку идею оборонительной войны.

Следуя в этом отношении примеру Бонапарта, он пошел по его следам также устройством своего рода плебисцита, который бы освободил прусского короля от его торжественных обещаний. Всякого рода «знать» обратилась уже накануне Седана «с массовыми петициями» к королю, требуя «защищенных границ». «Единодушное желание немецкого народа» произвело на старого монарха такое впечатление, что уже 6 сентября он писал домой: «Если владетельные князья воспротивятся общим желаниям, то рискуют своими тронами»; а 14 сентября полуофициальная «Провинциальная корреспонденция» признала «глупым предположением», что верховный глава северогерманского союза будет считать себя связанным своими собственными, явно и свободно выраженными обещаниями.

Для того чтобы «единодушное желание немецкого народа» предстало в совершенно чистом виде, всякого рода попытки возражения подавлялись насильственными мерами. 5 сентября брауншвейгский комитет издал воззвание, в котором призывал рабочий класс к публичным выступлениям за почетный мир с Французской республикой и против аннексии Эльзас-Лотарингии; в этом воззвании дословно приводились отрывки из письма, посланного комитету Марксом. 9 сентября подписавшие воззвание были арестованы в военном порядке и отправлены в цепях в летценскую крепость. Туда же, в качестве гражданского заключенного, был направлен и Иоганн Якоби за то, что на собрании в Кёнигсберге он также выступил против аннексии французских провинций и высказывал еретические взгляды. «Еще несколько дней тому назад, — говорил он, — мы вели оборонительную войну, священную борьбу за наше дорогое отечество; теперь же идет завоевательная война, борьба за преобладание германской расы в Европе». Целая масса конфискаций и запрещений, обысков и арестов дополнила режим военного террора, который охранял от всяких сомнений «единодушное желание немецкого народа».

В тот самый день, когда были арестованы члены брауншвейгского комитета, генеральный совет Интернационала во второй раз выступил с адресом, тоже составленным Марксом и отчасти Энгельсом, чтобы осветить новое положение вещей. Он с полным основанием ссылался на то, как скоро исполнилось его предсказание, что настоящая война будет погребальным звоном для Второй империи. Но вместе с тем быстро оправдались и его сомнения в том, что война сохранит со стороны немцев свой исключительно оборонительный характер. Прусская военная камарилья решительно высказывалась за завоевания, но как она освободила прусского короля от обязательства вести только оборонительную войну? «Театральным режиссерам пришлось представить дело в таком виде, будто король против своей воли уступает непреклонному требованию немецкого народа; немедленно был дан лозунг либеральному немецкому среднему классу с его профессорами, капиталистами, городскими гласными и публицистами. Этот средний класс, проявивший в своей борьбе за гражданскую свободу в период между 1848 и 1870 гг. небывалое зрелище нерешительности, неспособности и трусости, был, конечно, крайне польщен предложением выступить на европейскую сцену в качестве рыкающего льва немецкого патриотизма. Он принял лживый облик государственно-гражданской независимости, чтобы сделать вид, будто он вынуждает прусское правительство выполнить тайные планы этого же правительства. Он искуплял свою многолетнюю почти религиозную веру в непогрешимость Людовика Бонапарта тем, что громко требовал раздробления на части Французской республики».

Затем адрес разбирал «возможные доводы», которые могут выставить «эти закоренелые патриоты» в пользу аннексии Эльзас-Лотарингии. Они, конечно, не осмелятся утверждать, что эльзас-лотарингцы стремятся в объятия немцев, но будут говорить, что земля этих провинций принадлежала в давнишние времена давно вымершей немецкой империи. «Если уж переделывать старую карту Европы в соответствии с историческим правом, то ни в коем случае не должно забывать и того, что бранденбургский курфюрст был в свое время, в отношении к своим прусским владениям, вассалом польской республики».

Но больше всего «многие слабоумные люди» были сбиты с толку тем, что Эльзас-Лотарингия выставлялась «материальной гарантией», которую требовали «хитрые патриоты» против нападения с французской стороны. В военно-научном обзоре, составленном Энгельсом, адрес доказывал, что Германия не нуждается в укреплении своих границ против Франции, как это показал опыт именно настоящей войны. «Если теперешний поход что-нибудь доказал, то именно легкость произвести нападение на Францию со стороны Германии». Но вообще полная нелепость и анахронизм — возводить военные соображения в принцип, которым определяются национальные границы. «Если следовать этому правилу, то Австрия должна претендовать на Венецию