Кугельману, что никогда не ложится спать раньше трех часов ночи. Он надеялся, однако, на облегчение в будущем, ввиду того, что Энгельс как раз в эти дни переселился в Лондон на постоянное жительство.

Маркс, несомненно, надеялся на успешную борьбу Французской республики против прусской завоевательной войны. Положение, создавшееся в Германии, преисполнило Маркса величайшей горечью. Оно дало повод даже вождю ультра-монтано-вельфской партии Виндгорсту очень зло острить, что если Бисмарку непременно нужны аннексии, то пусть он лучше захватывает Кайенну; это наиболее подходящее приобретение для его государственного искусства. 13 декабря Маркс писал Кугельману: «По-видимому, немцы захватили в плен не только Бонапарта со всеми его генералами и армиями, но и весь империализм со всеми его недугами и привили его стране дубов и лип». В этом письме он отмечал с явным удовлетворением, что общественное мнение в Англии, крайне сочувственное Пруссии в начале войны, обратилось теперь решительно против нас. Помимо симпатий народных масс к республике и других обстоятельств, «самый способ войны — система реквизиций, сжигания деревень, расстрела франк-тиреров, взятия заложников и другие заимствования из эпохи Тридцатилетней войны — вызывает всеобщее возмущение. Конечно, и сами англичане поступали так же в Индии и на Ямайке; но французы не индусы или негры, а пруссаки не сошедшие с небес англичане. Чисто гогенцоллернская идея — думать, что народ совершает преступление, продолжая защищаться после того, как его армия уничтожена». Из-за этой идеи уже пострадал Фридрих Вильгельм III в прусской народной войне против Наполеона I.

Угрозу Бисмарка бомбардировать Париж Маркс называл «пустой уловкой». «Она не окажет, по всем правилам вероятия, никакого серьезного влияния на город Париж. Если несколько передовых укреплений и будут разрушены, если будут пробиты бреши, то к чему это поведет, если число осажденных превосходит число осаждающих… Измор Парижа голодом является единственно реальным средством». Какая картина здесь попутно нарисована! Маркс, этот «лишенный отчизны человек», отрицавший за собой право на какие-либо самостоятельные научно-военные суждения, характеризовал угрозу Бисмарка бомбардировать Париж как «пустую уловку». На тех же основаниях, по которым видные генералы германской армии, за исключением одного только Роона, осуждали эту «выходку, достойную лишь прапорщика», в ожесточенных, длившихся неделями спорах за кулисами германской главной квартиры. А патриотические профессора и сотрудники бисмарковских официозов обрушивались с нравственным негодованием на прусскую королеву и на прусскую наследную принцессу за то, что они из сантиментальных или даже изменнических соображений, мешали своим бесхарактерным мужьям бомбардировать Париж.

Когда Бисмарк к тому же стал высокопарно распространяться о том, что французское правительство препятствует свободному выражению мнений в печати и через депутатов, Маркс в газете Daily News от 16 января 1871 г. высмеял эту «берлинскую остроту» едким изображением той полицейской системы, которая тогда царила в Германии. Он закончил свое описание следующими словами: «Франция, положение которой, к счастью, еще далеко не безнадежно, борется в настоящее время не только за свою национальную независимость, но и за свободу Германии и Европы». Эта фраза вполне определяет отношение Маркса и Энгельса к франко-германской войне после Седана.

Гражданская война во Франции

28 января Париж капитулировал. В договоре, заключенном относительно капитуляции между Бисмарком и Жюлем Фавром, было определенно сказано, что парижской национальной гвардии предоставляется сохранить свое оружие.

Выборы в национальное собрание дали монархическо-реакционное большинство, которое избрало президентом республики старого интригана Тьера. Его первой заботой после принятия национальным собранием предварительных условий мирного договора — отторжение Эльзас-Лотарингии, уплата контрибуции в пять миллиардов — было обезоружение Парижа. Для этого истого буржуа и для деревенских юнкеров национального собрания вооруженный Париж означал не что иное, как революцию.

18 марта Тьер попытался прежде всего похитить пушки у парижской национальной гвардии под наглым и лживым предлогом, будто они составляют государственную собственность; на самом же деле они были сооружены во время осады за счет национальной гвардии и признаны ее собственностью даже в договоре о капитуляции от 23 января. Национальная гвардия оказала сопротивление, и войска, посланные для выполнения попытки грабежа, перешли на сторону национальной гвардии. Это и было началом гражданской войны. 26 марта Париж избрал свою коммуну, история которой столь же богата эпизодами геройской борьбы и страданий парижских рабочих, как, с другой стороны, жестокостями и кознями версальских партий порядка.

Излишне говорить о том, с каким горячим участием Маркс следил за развитием этих событий. 12 апреля он писал Кугельману: «Сколько эластичности, сколько исторической инициативы и готовности к жертвам у этих парижан! После шестимесячного голодания и после разрушений, произведенных гораздо более внутренней изменой, чем внешним врагом, парижане, находясь под угрозой прусских штыков, восстали, как будто не существовало войны между Францией и Германией и как будто враг не стоял у ворот Парижа! История не знает примеров подобного величия». Если парижане потерпят поражение, то это будет результатом их «добродушия». Им следовало выступить против версальцев немедленно после того, как войска и реакционная часть национальной гвардии очистили поле сражения. Но парижане, из чрезмерной совестливости, не хотели начать гражданскую войну, как будто эта война не была уже начата зловредным выродком Тьером, когда он пытался разоружить национальную гвардию. Но, даже потерпев поражение, парижское восстание останется самым славным деянием нашей партии со времени июньской революции. «Стоит только сравнить этих парижан, штурмующих небеса, с рабами небес в германско-прусской Священной Римской империи, с их запоздалыми маскарадами, пахнущими казармой, церковью, поместным юнкерством и, прежде всего, филистерством».

Когда Маркс говорил о парижском восстании как о деле «нашей партии», то это было верно и в общем смысле потому, что парижский рабочий класс был остовом всего движения, и в частности потому, что парижские члены Интернационала принадлежали к самым сознательным и самым храбрым борцам коммуны, хотя и составляли лишь меньшинство в совете коммуны. Но Интернационал был таким пугалом для всех, так служил у господствующих классов козлом отпущения за все неприятные для них события, что и парижское восстание приписывалось его дьявольскому подстрекательству. Странным образом только один орган парижской полицейской прессы снимал обвинение в соучастии в восстании с «великого вождя» Интернационала; он опубликовал 19 марта письмо, в котором Маркс будто бы выражал порицание парижским секциям за то, что они слишком много занимаются политическими вопросами и недостаточно вопросами социальными. Маркс поспешил напечатать письмо в «Таймсе», разоблачая эту «бессовестную подделку».

Никто не сознавал лучше Маркса, что Парижская коммуна не была делом рук Интернационала. Но он считал ее всегда плотью от его плоти и кровью от его крови — конечно, в рамках, поставленных Интернационалу его программой и уставом, согласно которому всякое