и на линию Минчио, а Франция — на линию Рейна для защиты Парижа, который, бесспорно, сильнее подвержен нападению с северо-востока, чем Берлин с юго-запада. Если определять границы военными интересами, то никогда не будет конца всяческого рода притязаниям, так как всякая военная линия по необходимости несовершенна и ее всегда можно улучшить путем аннексии новых областей; кроме того, ее никогда нельзя определить окончательно и с полной справедливостью, так как ее всегда будет навязывать победитель побежденному, и она, следовательно, заключает в самой себе зародыш новой войны».

Адрес напоминал о тех «материальных гарантиях», которые получил Наполеон по Тильзитскому миру. И все же через несколько лет его гигантская мощь пала пред немецким народом, как подгнивший тростник. «Что представляют собою те „материальные гарантии“, которые Германия в самых разнузданных своих мечтах может или посмеет навязать Франции, по сравнению с теми гарантиями, которые обеспечил для себя Наполеон? Исход и на этот раз окажется не менее злополучным».

Но выразители популярного патриотизма говорили, что не следует смешивать немцев с французами; немцы хотят не славы, а безопасности; они по существу миролюбивый народ. «Конечно, не Германия напала в 1792 г. на Францию с благородной целью покончить силой штыков с революцией XVIII в. Разве Германия не грязнила своих рук при порабощении Италии, угнетении Венгрии и раздроблении Польши? Теперешняя германская военная система, которая разделяет все сильное мужское население на две части — на постоянное войско, состоящее на действительной службе, и на другое постоянное войско в запасе, причем оба в одинаковой мере обязаны пассивным послушанием правителю Божьей милостью — это, конечно, действительная „материальная гарантия“ всеобщего мира, и сверх того еще высшая цель цивилизации! В Германии, как и повсюду, прихвостни существующей власти отравляют общественное мнение курением фимиама и лживым самохвальством. Они негодуют, эти немецкие патриоты, при одном виде французских крепостей Меца и Страстбурга, но не видят ничего дурного в чудовищных русских укреплениях Варшавы, Модлина и Ивангорода. Содрогаясь от ужасных бонапартовских измышлений, они закрывают глаза на позор царской оградительной власти».

В связи с этим адрес доказывал, что аннексия Эльзас-Лотарингии бросит Французскую республику в объятия царизма. Неужели немецкие патриоты действительно полагали, что обеспечат этим свободу и мир Германии? «Если военное счастье, победная гордость и династические интриги склонят Германию к территориальному ограблению Франции, то для Германии останутся открытыми только два пути. Или она неизбежно должна будет стать слугой возрастающего русского могущества, или же ей придется через короткий срок опять вооружаться для новой „оборонительной“ войны, и притом не для какой-либо новоиспеченной „местной“ войны, а для войны рас против союза славян и романских народов».

Немецкий рабочий класс, не будучи в состоянии помешать войне, энергично поддерживал ее как войну за независимость и за освобождение Германии и Европы от гнета Второй империи. «Немецкие фабричные рабочие составляли вместе с сельскими рабочими жилы и мускулы геройских армий, в то время как их семьи жили дома впроголодь». Они знали, что их ряды, поредевшие в битвах, поредеют еще более от нужды у себя дома, и поэтому тоже потребовали гарантий, что их огромные жертвы не были принесены даром, что завоеванная ими свобода, что одержанные ими победы над армиями Бонапарта не обратятся в поражение народа, как это было в 1815 г. В качестве первой такой гарантии они требовали «почетного мира» с Францией и «признания Французской республики». Адрес ссылался на декларацию брауншвейгского исполнительного комитета. К несчастью, однако, не приходится рассчитывать на непосредственный успех. Но история покажет, что немецкие рабочие не так податливы, как немецкие средние классы. Они выполнят свой долг.

Затем адрес переходил к положению дел во Франции. Республика не опрокинула трона; она лишь заняла пустое место. Она была провозглашена не как завоевание социальной борьбы, а как мера национальной обороны. Она находится в руках временного правительства, составленного частью из заведомых орлеанистов, частью из буржуазных республиканцев, среди которых есть несколько таких, на которых наложило неизгладимое клеймо июньское восстание 1848 г. Распределение работы между членами правительства обещает мало хорошего. Орлеанисты захватили наиболее сильные места — армию и полицию, а так называемым республиканцам предоставлены только должности, где они могут упражняться в пустословии. Первые действия этого правительства довольно ясно показывают, что оно унаследовало от империи не только кучу обломков, но и страх пред рабочим классом.

«Таким образом, французский рабочий класс поставлен в весьма трудное положение. Всякая попытка низвергнуть новое правительство в то время, когда враг почти стучится в ворота Парижа, была бы отчаянным безрассудством. Французские рабочие должны выполнить свой гражданский долг, но, с другой стороны, не должны подпадать под власть национальных воспоминаний 1792 г., как французские крестьяне поддались обману национальных воспоминаний Первой империи. Их задача не в том, чтобы повторять историю, а в том, чтобы строить будущее. Пусть они спокойно и решительно используют те средства, которые им дает республиканская свобода, для того, чтобы основательно организовать свой собственный класс. Это придаст им новую геркулесову силу для возрождения Франции и для нашей общей задачи освобождения пролетариата. От их силы и мудрости зависит судьба республики».

Этот адрес встретил живой отклик среди французских рабочих. Они отказались от борьбы против временного правительства и выполнили свой гражданский долг. В особенности это следует сказать относительно парижского пролетариата, который создал из своей среды вооруженную национальную гвардию и принял очень видное участие в мужественной защите французской столицы, но не ослеплялся национальными воспоминаниями 1792 г., а усиленно работал над своей классовой организацией. В неменьшей степени оказались на высоте и германские рабочие. Несмотря на все угрозы и преследования, лассалевцы и эйзенахцы требовали почетного мира с республикой. Когда в декабре снова собрался северогерманский рейхстаг, чтобы голосовать новые военные кредиты, парламентские представители обеих фракций поголовно голосовали против них. Либкнехт и Бебель в особенности вели эту борьбу с таким пламенным рвением и с такой вызывающей смелостью, что именно вследствие этого, а не потому, как гласит широко распространенная легенда, что они воздержались от голосования в июле, слава этих дней связана прежде всего с их именами. Когда закончились заседания рейхстага, они были арестованы по обвинению в государственной измене.

Маркс был в эту зиму снова обременен чрезмерной работой. В августе врачи отправили его на морские купания, но там его скрутила сильная простуда, и он вернулся в Лондон только в самом конце августа, еще совершенно не восстановив здоровья. Тем не менее ему пришлось взять на себя почти всю международную корреспонденцию генерального совета, так как большая часть корреспондентов уехала за границу в Париж. Он жаловался 14 сентября своему другу