Через двадцать четыре часа с четвертью Кулаж пробудился и совершенно сбитый с толку направился в конюшню, но не нашел своей лошади. Он направился в спальню и не обнаружил своей жены. Он узнал лишь о ее бегстве от привратника, поторопился назад в лагерь и поведал о своем несчастье графу Альберту фон Сант Цезариусу, у которого эти двадцать четыре часа находилась Клотильда. Она была переодета африканским жокеем, обстригла волосы, красным намазала губы, а свою кожу, я не знаю чем, окрасила легкой черной краской. Кулаж ничего не заметил, но сказал своему другу комплимент о превосходном одеянии мавра и посоветовал ему обратить на него все свое внимание, чтобы владеть им подольше. Альберт и его жокей не желали для себя ничего лучшего. Однако об этом скандальном (событии) было доложено Подесте и он приказал отправить госпожу фон Кулаж домой, а господина фон Сант-Цезариуса поместить в тюрьму и позволил каждому надсмехаться над бедным супругом. Между тем, Совет Модены решил, что король Энцио может иметь такую же высокую цену, как и сам сосуд, и что с другими пленниками ничего делать не стоит. Поэтому посланники из Болоньи вернулись назад. Перемирие закончилось и начались попытки вновь раздуть чувство ненависти, когда появился посредник, который, в конечном счете, выглядел счастливее, чем другие. Венецианская республика после глубоких размышлений Большого Совета, Совета Прегади, Совета Десяти, мудрецов Терра Фирма и других наказала прокуратору Панталоне Брагадино вести переговоры о мире с враждующими сторонами.

Этой высокой персоне удалось почти сразу заключить брачный союз между Поликсеной фон Мирандола, глубоко любимой племянницей Подесты, и старшим сыном Подесты из Болоньи, юным и красивейшим господином, украшенном всеми прекрасными качествами мужественного и учтивого рыцаря. Сближение вождей обеих Республик привело к заключению мира, который был подписан при содействии Панталоне Брагадино.

Сосуд получила в полное владение Модена, предложившая свои услуги по освобождению из плена короля Энцио. Но на деле тот находился в нем до своей смерти. У него не было ничего, чем он мог бы подсластить свой плен, кроме стараний одной известной девушки… И это причина того, почему славное поколение Бентивежлио появилось на свет – побочный отпрыск и единственный уцелевший пережиток дома Швабов[21].

Когда дипломатические переговоры были окончены, оба полководца возвратились к своим труппам. Свадьба Поликсены была отпразднована в Модене, танцевали три дня и три ночи. Графиня Клотильда вальсировала с Альбертом фон Сант-Цезариус, а Подеста изящно танцевал менуэт. Когда пришло время заняться серьезными вещами, подарки распределили среди солдат, которые особенно отличились, а граф Кулаж был назначен вечным попечителем сосуда.

Это правдивая история войны в Модене, которую поэт Александр Тассони описал несколько отклонясь от истины, ибо дети Аполлона имеют право лгать в силу своей привязанности (ко лжи). Я получил удовлетворение от подробного рассказа этой истории, ибо она служит для того, чтобы ознакомиться с нравами Итальянской республики.

Те, кто возлюбили монаршие нравы, могли в Италии тринадцатого века довольствоваться блестящим двором, который содержал король Фридрих II в Неаполе. Можно хвалить стихи этого короля без капли лжи, ибо они были очень хороши. Можно было любить в нем и многое другое. Однако, чтобы одобрить его поведение во всех его проявлениях, надо обладать столь вульгарной совестью, как и у его канцлера, господина Петера де Виньи. Этот человек был рожден в самом низком народном сословии и принадлежал к числу тех, которые в подобных обстоятельствах из гордости уничтожали все то, что в юности для них было недоступно. Поэтому он старался как и многие другие, пробившие себе дорогу наверх министры, внушить монарху, которому он служил, любовь к деспотизму. Фридрих доверял Петеру Виньи бесконечно за его представительность и не заметил, что им руководила лишь неистовая ненависть к старому дворянству королевства, существование которого оскорбляло его тщеславие[22].

Я был бы вполне счастлив, если бы мне удалось предотвратить Сицилийскую Вечерню. Я знал достаточно хорошо, что некий сицилиец по имени Друже ухаживал за повелительницей Иоганна фон Проциды, и я предчувствовал, что торговля любовью может плохо кончиться. Я сделал невозможное, чтобы убедить Друже отправиться со мной в Прованс. Он не дал мне своего согласия на это и позволил себе через несколько дней против этой дамы на площади Палермо выразить определенного рода учтивое отношение, которое имело своим следствием убийство всех французов, находившихся в Сицилии.

Ближайшей к Италии землей в этот период был Прованс, который я любил больше всего. Нигде нельзя было жить спокойнее и богаче наслаждаться жизнью, чем здесь. Я знавал там тысячи трубадуров, труверов, менестрелей и фокусников. Множество раз я принимал участие в «Науке любви», которая происходила под вязами замка фон Романа, слышал здесь скорбную речь трубадура Готфрида фон Руделя, который осел здесь с умыслом умереть на побережье Триполи у ног его прекрасной Мелисенды, которую он не только ни разу не видел, но и не знал, но к которой он все-таки сгорал от жаркой любви.

В Тулузе я присутствовал на коллегии Гей-Сапиенца и видел юного бакалавра университета Монпелье, который держал речь в диспуте о различии между испытанной и неизведанной любовью. Во-первых, сказал он, существует определенная форма, которая касается души. Существуют повторяющиеся воспоминания, касающиеся памяти; есть определенное увлечение, управляющее волей. Однако все это довольно неопределенно, вставил он. В иных случаях форма не существует, возрождающихся воспоминаний все меньше. Увлечение складывается в неопределенное чувство, отчего тот, кто его ощущает, не знает ни предмета, ни его воздействия. В любви уже испытанной, продолжал он, любящий стремиться погасить свою страсть, в то время, как в любви неизведанной он желает лишь напитать (страстью) себя, меж тем в этих целях он обслуживает наивнейший, смехотворнейший и сквернейший питательный продукт. Впоследствии, стыдясь оттого, что из этого образа сотворил более изысканный образ наслаждения, чем каким на самом деле является человеческий род, он признает, что практически прежде «питался желудями». Следовательно, сказал ученый бакалавр, в любви испытанной может таиться эзотерическая невинность – в сфере воли и нигде более, в то время, как в новоиспеченной любви есть внутренняя и внешняя невинность, проявляющаяся в оценочном суждении, также в памяти, и также в остальных частях существа… Можно без (особых) усилий понять, что после подобной галиматьи члены веселой науки вручили бакалавру все фиалки, все шиповники, все тюльпаны, все желтофиоли, все анемоны, находившиеся в их власти. Охваченный благодаря этому зрелищу благородным энтузиазмом, я хотел тоже сказать несколько слов