о теории Галантности, ибо, что касается практики, я был, кажется, несколько смущен говорить об этом. Я хотел в форме элегии описать мое знакомство, мое понимание юного несчастного любовника, молодого человека, полного жизни, сильно чувствующего, с очень возбудимым характером, который при столкновении со многими обстоятельствами превращался на деле в мрачного человека, а внешне в ненавистника людей. Я хотел показать, что с таким характером и в известном положении можно стать несчастным, не заслуживая этого (состояния), больше уважаемым, чем заслуживающим любовь, смешным без недостатков разума, загадочным, не будучи глуповатым, руководствующегося в то же время порицаемой (людьми) слабостью и выветривающейся добродетелью. Я старался с наибольшим умением разъяснить это, чтобы не за чей-то счет высказать то, что для моей цели было абсолютно необходимо. Однако, несмотря на все мое красноречие, я не мог ни разу получить «серебряных ноготков». Мне сказали, что я мог бы получить «ноготки» всевозможных цветов и со временем, возможно, стяжать лавры большого или малого рода в другом месте.

В гневе из-за отрицательного ответа в Провансе и Лангедоке я отправился в Испанию. Альфонс Х, король Кастилии и Леона, который уверился, что в состоянии дать совет даже великому Богу, с большим успехом опекал науки. Я был ему очень полезен при изготовлении его астрономического прибора, ибо я точно помнил затмения, которые происходили с двенадцатого или с тринадцатого века. Врачебное искусство тогда было столь же высоко развито в Испании, как астрономия. Они были последователями Авиценны, причем известно, что умения этого знаменитого араба так далеко простирались, что он по пульсу молодого мужчины мог определить, не влюблен ли он. Если его призывали к больному, которому еще не было тридцати лет, он вынимал из кармана список всех молодых куртизанок города, надевал очки и зачитывал громким голосом имена всех этих персон, причем держал руку молодого человека и по биению пульса определял порывы его сердца. Испанские эскулапы делали нечто подобное, особенно если они призывали прекрасный пол. В этом случае от них была польза: в то время, когда они своему покровителю или тому, кому покровительствуют, устраивали переодевания, свидания, серенады. Иногда они готовили им свободный вход к возлюбленным в образе аптекарей со шприцем в руке. Все это было изумительно как прекрасно, однако любезные врачеватели часто злоупотребляли примером Авиценны, и когда они были призываемы к молодому человеку, терзаемому той болезнью, которая поражает лишь юных философов, они считали ее неизлечимой, пытались выйти из затруднительного положения, заявляя, что он, скорее всего, влюблен, но не болен, как будто эти два состояния не могут проявиться одновременно.

Пересекая Испанию, я множество раз натыкался на прославленного рыцаря Дон Кихота Ламанческого. Он подъехал ко мне с копьем в руке, когда впервые увидел меня, и закричал изо всех сил, что он желает заставить меня объявить принцессу Дульцинею Тобосскую самой прекрасной женщиной в мире. Я ответил, что верю в это всем сердцем, и я был готов, его самого объявить самым мужественным рыцарем в мире, а Санчо Пансу превосходным шталмейстером.

На Минорке я видел знаменитого Раймунда Лилля, который был занят лечением рака у своей повелительницы Элеоноры. Это предприятие, очень важное для него, превратило его в химика. Я побудил его к изучению трудов наших раввинов и он позаимствовал у них свой философский патос[23].

Если в тринадцатом столетии отправлялись в Париж, то лучшее, что можно тогда было сделать, послушать на улице дю Фуар профессоров изящных наук и философии. Уходя оттуда в небольшой полудреме играли в «слепую корову» или a la main chaude[24] с многочисленными университетскими детьми, которые после учебных занятий растворялись в лучах (солнца) вокруг города, где они частично забавлялись мальчиковыми играми, отчасти диспутировали друг с другом или пугали юных пастушек. Нигде, лишь в Париже можно было заметить различие между нравами тринадцатого века и современными. Однако, какие из них были более добродетельными?

Я жил во Франции во время правления Филиппа Красивого недолго. Я не мог сочувствовать этому скупому, заносчивому, жестокому и властолюбивому монарху. Не нужно было быть евреем или храмовником, чтобы его ненавидеть. Я признаюсь, что моя ненависть к нему была настолько сильной, что я, когда его сыновья добровольно известили парламент, что они рогоносцы, испытал по этому поводу великое удовлетворение[25].

Когда я путешествовал через Пиренеи, то видел Альфонса ХI, короля Кастилии и Леона, который вместо того, чтобы интересоваться солнцем и луной, как его предшественники, думал ни о чем ином, как о проведении дорогостоящих турниров, дабы развлечься со своей госпожой Элеонорой фон Гусман. Я был в Лиссабоне и видел там прекрасную Инес де Кастро, которая была тайно обвенчана с Д. Педро, сыном короля. Вскоре после этого (события) бесчеловечные и завидующие придворные получили от монарха разрешение предать ее смерти, когда она заснула на своем ложе, а ее супруг находился в отсутствии.

Эдуард III, король Англии, содержал в четырнадцатом столетии рыцарский двор и замок Виндзор, который считался самым блестящим и роскошным. Его постоянные сотрапезники звались рыцарями Круглого Стола. Сей монарх был настолько галантен, что, не задумываясь, когда устраивался бал, сопровождал дам до самого двора своего замка и покидал их не ранее (того мгновения), когда они входили в свои палатки. Однажды я видел, как он таким образом сопровождал графиню Солсбери, одну из прекраснейших женщин своего времени. В ту минуту, когда она покинула короля в известном месте, у нее случайно или нет упала одна из бархатных подвязок, на коей прочитывались слова: «Вечная верность!» Эдуард мгновенно завладел ею и с таким рвением, что я не мог удержаться от хохота. «Honny soit qui mal y pense![26]» – воззвал король и все окружающие отвечали в один голос: «Honny soit qui mal y pense!» С этого момента для английских лордов стало обычным, если они имели возлюбленную или продавали свой голос парламенту, говорить: «Honny soit qui mal y pense!»

Я видел графа Ангвилара, римского сенатора, в Капитолии, возлагающим на голову знаменитого Петрарки лавровый венец. Поэт появился в сопровождении двенадцати благородных юношей, одетых в красное, окруженных двенадцатью благородными, одетыми в зеленое римлянами. Он категорически потребовал от меня отправиться в Авиньон, чтобы дать его возлюбленной Лауре точное описание этого удивительного дня. Она рассмеялась, когда я заговорил с ней о нежности Петрарки. Она уверила меня, что между ними возникли лишь взаимное уважение и поэтическая дружба. Она сказала мне, и я поверил, верю и сейчас, несмотря на восемьдесят восемь песен и триста восемнадцать сонетов