эпитафий в парижских церквах, начиная с XII в. и вплоть до XVIII в. Это собрание представляет собой уникальный источник сведений для историков, в особенности специалистов по социальной истории, в том числе и по «социальному воображаемому», поскольку показывает становление почетной титулатуры и репрезентацию различных социальных групп в эпоху Средневековья[186].

Это гигантское собрание эпитафий также в настоящее время опубликовано целиком[187]. Издание построено в алфавите наименований храмов; для удобства пользования были пронумеровали все эпитафии, так что в каждом томе воспроизведены надгробия конкретных храмов с указанием порядкового номера эпитафии. Из этого собрания мною были выявлены все эпитафии людей за исследуемый период (предельной датировкой был избран 1500 г.), в титулатуре которых упоминается хотя бы одна служба короне Франции. Не менее ценна и используемая издателями «игра со шрифтами»: эпитафии воспроизведены наиболее адекватным оригиналу шрифтом, менявшимся со временем, так что можно наглядно убедиться в поступательном увеличении количества эпитафий чиновников.

4. Методические подходы, хронологические рамки и событийный контекст исследования

Комплексный подход к институту государственной службы как к сложному политико-правовому и социокультурному явлению предопределил междисциплинарный характер анализа. Впервые в едином исследовательском поле соединяются нормы права, политические идеи и массовые представления, административные и культурные практики, формы репрезентации и политические ритуалы, стратегии социальной идентификации и самоидентификации в русле «новой политической» и «новой социальной истории», культурной истории социального и культурной истории политического. Их сопряжение в едином исследовательском поле продиктовано не только и не столько назревшей потребностью в синтезе. Куда важнее понять тот неоспоримый факт, что в «реальной» жизни все эти параметры органично и нерасторжимо соединялись, взаимовлияли и действовали как единое целое. Так, изучение королевского законодательства отдельно от истории политических идей и представлений приводит к обеднению и искажению его смысла. С другой стороны, специалисты по политической истории нередко попадают в ловушку «новизны и смелости» каких-то правовых требований, не зная их предыстории и филиации.

Приведу лишь один пример. Кто из читавших ремонстрацию Парижского университета, повлиявшую на кабошьенский ордонанс 1413 г. о реформе государственной администрации, не был восхищен такой фигурой речи критиков медлительности судопроизводства, как «бессмертные дела» (immortelles) в Парламенте? Изучавшие текст и контекст кабошьенского ордонанса историки анализировали его сопряжение с общественными настроениями и политической борьбой, но новаторство и административная «революционность» депутатов Штатов сильно поблекли бы, если бы исследователи не рассматривали кабошьенский ордонанс в отрыве от законодательного контекста. Тот же оборот речи о «бессмертных делах» в Парламенте можно легко обнаружить в тогдашних королевских указах, а сами предложенные реформаторами административные меры представляли собой в подавляющем большинстве возврат к прежним нормам королевского законодательства.

Этот пример выводит нас на две взаимосвязанные проблемы. Первая заключается в специфике средневекового законодательства, которая может быть адекватно понята только при анализе большого массива королевских указов на длительном отрезке времени. Только так можно, с одной стороны, уловить подспудные и сложные сопряжения текстов указов с меняющейся социальной и политической реальностью, а с другой — обнаружить особенности самой политической культуры эпохи и складывание нового «языка власти», властного дискурса, проявляющегося в сфере законодательства. Последнее обстоятельство определяет вторую проблему: приведенный выше пример сходства между законодательными актами и политическими программами, исходящими из среды людей, не связанных напрямую с властью, указывает на существование общего контекста, общего поля политической культуры, в котором создаются разные по природе тексты о власти.

Единство пространства политической культуры эпохи подкрепляется еще одним, весьма значимым для нашей темы обстоятельством: интеллектуальными связями и прямым диалогом людей, создававших правовые и политические тексты, будь то королевский указ или зерцало государя. Всех их объединяло образование, полученное в университетах и коллежах, все они читали одни и те же книги, а главное, они читали друг друга. Как следствие, изучение законодательных актов в сопряжении с политическими трактатами дает адекватное понимание их содержания, поскольку зачастую мы имеем дело с диалогом, равно как с кочующими сюжетами или топосами политических представлений.

На это единство и его влияние на политическую историю Франции первым обратил внимание Р. Казель; он предложил весьма продуктивный термин для обозначения тех социальных групп, которые так или иначе оказали воздействие на становление королевской власти и чья позиция имела политический вес, — «политическое общество»[188].

Тот же общий контекст политической культуры влиял на параметры складывающихся культурных практик — различные гражданские церемонии, ритуалы и «театр власти». Однако они также были тесно связаны с формирующимся бюрократическим полем, с целями репрезентации, пропаганды и утверждения принципов доминирования, сформулированными в законодательных актах.

Именно взаимосвязь между законодательными нормами, политическими идеями, поведенческими стереотипами и параметрами самоидентификации социальной группы королевских чиновников обнаруживает значимость складывающихся символических стратегий, проявляющихся, пусть и в разных формах, во всех аспектах бюрократической сферы — от текста королевского указа до порядка следования во время торжественной процессии.

На эту нерасторжимую связь я обратила внимание при исследовании истории Парижского парламента в первой трети XV в., в период острейших политических кризисов, когда в максимальной степени раскрываются механизмы функционирования государственного аппарата, складывания социальной группы профессиональных служителей короны Франции и их самоидентификации[189]. В этом исследовании впервые были соединены такие прежде не соединявшиеся параметры, как организационная структура института и представления служителей короны о своем предназначении, идеи и различные культурные практики. Такой метод исследования имел целью преодолеть пагубный разрыв между институциональным, социальным и культурноментальным параметрами складывающейся общности парламентариев.

Данное исследование является органичным продолжением и углублением первоначального подступа к теме и выросло из его подходов и полученных результатов. Но в процессе собирания материалов и их анализа параметры исследования существенно изменились. Изначальным исследовательским импульсом было стремление «выйти за ворота» Дворца на острове Ситэ и посмотреть на служителей власти не только изнутри, но и извне, со стороны политического общества. В первом эскизе работы предполагалось построить исследование на трех уровнях: законодательные нормы службы (позиция короны), политическая полемика вокруг складывающегося института службы (позиция общества), параметры самоидентификации и культурные практики внутри самой группы (позиция чиновников).

Однако по мере углубления в свидетельства эпохи означенная первоначальная структура начала разрушаться, и в итоге была отвергнута как не адекватная существу проблемы. Начало ее разрушению положило чтение политических трактатов, зерцал и наставлений государю. В них я предполагала найти неприятие административного аппарата, а обнаружила стремление его укрепить и усовершенствовать. С другой стороны, осуждение стяжательства чиновников, особенно фискальных ведомств, превратившееся в топос общественной мысли эпохи, буквально, слово в слово повторяло нормы королевских указов, точно также накладывавших запрет на эгоистические устремления служителей короны.

Не менее красноречивым оказался тот факт, что служители короны не воспринимались отдельно от персоны монарха и все