— Какие ключи?

От его пощечины я упал. Когда я встал, мой рот наполнилсякровью, в левом ухе звенело, и звон этот сверлил мне мозг, как полицейскийсвисток. Я ощупал лицо — губы были рассечены и горели. На безымянном пальцеучителя музыки блестел окровавленный перстень с печаткой.

— Сказано тебе, гони ключи.

— Идите в задницу, — сплюнул я кровь.

Я не успел увидеть, как он вновь нанес удар. Почувствовалтолько, как кузнечный молот в клочья разорвал мне желудок. Я сложился пополам истоял, бездыханный, как сломанная марионетка, качаясь, у стены. Нери рывкомподнял меня за волосы и шарил по моим карманам, пока не нашел ключи. Я сполз напол, держась за живот и всхлипывая, то ли от боли, то ли от злости.

— Передайте Кларе, что…

Он захлопнул дверь перед самым моим носом, и я остался вполной темноте. Я на ощупь поискал в потемках книгу. Нашел, сжал в руке ипополз по ступенькам вниз, задыхаясь, придерживаясь за стены. На улицу я вышел,сплевывая кровь и хрипло дыша. От холода и ветра промокшая одежда колючеоблепила тело. Разбитые губы горели.

— С вами все в порядке? — спросил голос изтемноты.

Это был бродяга, которому я совсем недавно отказал в помощи.Я кивнул, стыдливо избегая его взгляда. И пошел вперед.

— Подождите немного, пусть хотя бы дождьутихнет, — предложил бродяга.

Он взял меня за руку и отвел в укромный уголок под аркадой,где хранил какой-то тюк и суму со старой грязной одеждой.

— У меня есть немного вина. Неплохого. Хлебните чуток.Поможет согреться. И дезинфицировать надо…

Я отхлебнул из протянутой бутылки. На вкус это былодизельное топливо, приправленное уксусом, но его тепло успокоило желудок инервы. Несколько капель попало на разбитые губы, и я увидел небо в алмазах, средисамой черной ночи в моей жизни.

— Неплохо, а? — улыбнулся бродяга. — Ну, ещеглоточек, оно и мертвого поднимет.

— Нет, спасибо. Давайте теперь вы, — пробормоталя.

Бродяга надолго присосался к горлышку. Я внимательно за нимнаблюдал. Он походил на мелкого министерского бухгалтера, проходившего летпятнадцать в одном и том же костюме. Он протянул мне руку, и я ее пожал.

— Фермин Ромеро де Торрес, госслужащий в отставке.Очень рад знакомству.

— Даниель Семпере, круглый дурак. Мне тоже приятно.

— Вы к себе несправедливы. В такие ночи, как эта, всекажется хуже, чем есть на самом деле. Вот гляньте хоть на меня: я прирожденныйоптимист. Ни секунды не сомневаюсь, что дни режима сочтены. По всем признакам,вот-вот нагрянут американцы, Франко отправят торговать лимонадом в Мелилью.[15] А я верну себе место, репутацию и поруганную честь.

— А чем вы занимались?

— Разведка. Высококлассный шпионаж, — сказалФермин Ромеро де Торрес. — Скажу только, что был человеком Масиа[16] в Гаване.

Я понимающе кивнул. Еще один псих. Барселонской ночью ихпритягивает друг к другу. Как и придурков вроде меня.

— Слушайте, не нравится мне ваша рана. Здорово васотделали, а?

Я прикоснулся к губам. Они еще кровоточили.

— Из-за юбки, поди? — полюбопытствовал он. —Оно того не стоило. Женщины этой страны — а я повидал мир и знаю, что говорю —лицемерны и фригидны. Точно. Вот помню я одну мулаточку на Кубе… Знаете, другоймир. Совсем другой мир. Эта карибская сучка прижимается к тебе всем телом,извиваясь под местные ритмы, и шепчет на ухо: «Эй, папаша, сделай так, чтобы мнебыло пррриятно», — и настоящий мужик, у которого кровь кипит… а, да чтотам говорить…

Мне показалось, что Фермин Ромеро де Торрес, или как там егона самом деле звали, нуждался в душеспасительной, ни к чему не обязывающейбеседе едва ли не больше, чем в горячем душе, тарелке чечевицы с копченойколбасой и смене белья. Какое-то время я ему кивал, дожидаясь, пока утихнетболь. Мне это не стоило большого труда, поскольку ему и надо-то было толькочтобы кто-нибудь вовремя поддакнул и сделал вид, будто его слушает. Бродяга уженачал посвящать меня в подробности тайного плана похищения доньи Кармен Поло деФранко,[17] когда я увидел, что дождь немного утих, а грозамедленно отступает на север.

— Ну, мне пора, — пробормотал я, пытаясьподняться.

Фермин Ромеро де Торрес грустно кивнул и помог мне встать,стряхивая несуществующую пыль с моей мокрой одежды.

— Что ж, в другой раз, — смирившись, вздохнулон. — Иногда язык мой — враг мой. Начинаю говорить, и… слушайте, это, ну,насчет похищения, ведь это между нами, а?

— Не волнуйтесь. Могила. И спасибо за вино.

Я направился к Рамблас. Уходя с площади, бросил прощальныйвзгляд на окна квартиры Барсело. Света в них по-прежнему не было, и по стекламстекали последние слезы дождя. Я хотел бы возненавидеть Клару, но не мог. Всамом деле, ненависть — дар, который обретаешь с годами.

Я поклялся себе, что больше никогда не увижу ее, не упомянуее имени и не вспомню то время, что напрасно провел с ней рядом. По непонятнойпричине на меня снизошло умиротворение. Гнев, погнавший меня из дому,испарился. Но я боялся, что завтра он воротится и охватит меня с новой силой.Боялся, что ревность и стыд сведут меня с ума, когда детали нынешних ночныхсобытий канут на дно моей души. До рассвета оставались считанные часы, а мнееще надо было кое-что сделать, для того чтобы с чистой совестью вернутьсядомой.

Передо мной зияла темная брешь улицы Арко-дель-Театро. Вцентре образовался черный ручей, медленно и плавно, словно похороннаяпроцессия, двигавшийся к центру квартала Раваль. Я узнал старый деревянныйпортал и барочный фасад, к которому как-то на рассвете, шесть лет назад, привелменя отец. Я взбежал по ступенькам и укрылся от дождя под аркой портала, гдепахло мочой и гниющим деревом. От Кладбища Забытых Книг несло мертвечинойсильнее, чем когда-либо. Я и не помнил, что дверным молотком тут служила меднаяголова чертенка. Я сгреб его за рога и трижды ударил. За дверью разнеслосьгулкое эхо. Через какое-то время я снова постучал, теперь шесть раз, ужесильнее, так что даже стало больно руку. Прошло еще несколько минут, и я началдумать, что там никого нет. Присев на корточки, я достал из-под пиджака книгуКаракса, открыл ее и еще раз прочел ту первую фразу, что зачаровала меня многолет назад.

Тем летом все дни выдались дождливыми, и, хотя многиеутверждали, что это кара Господня за то, что в селении рядом с церковью открылиигорный дом, я знал: это мой и только мой грех, ибо я научился лгать, а в ушахмоих все еще звучали слова матери, сказанные на смертном одре: я никогда нелюбила человека, ставшего мне мужем, любила другого, о котором мне сказали,будто он погиб на войне; найди его и скажи, что я умерла, думая о нем, ведьон-то и есть твой отец.