ванной, а когда Вовка заснул, быстро оделась,  не глядя схватила тетрадку, сумку и поскакала на занятие. Телефон, ключи, деньги — это всё в спешке по карманам распихала.

В библиотеке зарегистрировалась. Продруида нашла в читальном зале, он — ноль внимания на меня. Мне даже сесть было некуда. Просто не реагировал…  Я ему здрасти-пожалуйста, уважаемый, прямо в ухо. А он мне на отвали распечатку протягивает, вроде как «давай читай». Это было — как будто он меня нарочно унижает, чтоб я к нему больше не ходила и от драгоценных книг не отрывала. Потому что во всём грёбаном тексте я поняла только три слова. Потом в сумку полезла, открываю, а у меня там полная сумка варёной гречки. Прикинь. Это отчима накрыло, пока я в ванной сидела, что-то ему примерещилось, наверно. Меня уже бомбануло, а тут Продруид мне ручку протянул. Белая обычная ручка. А на ней написано: «Жизнь без геморроя». Ну, абзац же, скажи. Мне! И про геморрой. Очень выбесило! И я не сдержалась. У меня и так похмелье, тупняк, нервы, гречка в сумке — в общем, сплошной геморрой и есть… Я психанула и ушла. В парке потом минералкой сумку с косметикой отмывала.

Потом мне даже стыдно стало. Зря я так с ним. Вот зря. Это же не специально. Наверно, ручку прихватил в аптеке какой-нибудь и сам не заметил. Не обращал на такие вещи внимания.

Он со мной заниматься согласился, хотя у него на меня времени не было, а я просто кинула его. Получалось, что это не Продруид с придурью, а я. В общем, через несколько дней, в то же время, пришла извиняться. Нервничала даже.

Захожу в библиотеку, а он сидит, одинокий такой, за столом в углу. Жарко причём, июнь, а он в плотной рубашке с длинными рукавами. Серенький, поникший. И рядом с ним уже второй стул стоит. Свободный.

И я начала вот это всё: простите, не виноватая я. Он отмахнулся:

— Садись.

Никаких вопросов не задавал, никаких объяснений не требовал.

И распечатку подсунул. Начали читать. Текст был опять про птиц, но я заметила, что читать стало проще. Первое предложение: «Декабрь». А я же помню, что там  как-то сложнее начиналось.

Я спросила:

— Это тот же текст, что и в прошлый раз?

Он улыбнулся, как большой ребёнок, во все тридцать два:

— Почти. Я сделал для тебя адаптацию.

То есть он весь здоровенный рассказ специально для меня за два дня простыми словами переписал. И даже не знал, вернусь я или нет.

Вот такой он был.

А первую пересдачу я, естественно, завалила.

12. Friendship

Так, дребезжа, на солнечном колесе катилось лето. Я продолжала быть паинькой, ходила на занятия. С Продруидом мы подружились. Да-да, смешно тебе. Он был очень странным, но добрым. Неумытый медведь с реверансами. Сутками — в библиотеке за книгами. Всегда в одной и той же вельветовой рубашке с побитыми кромками рукавов и затёршимся воротником, будто его моль погрызла, волосы бобриком. Прямо вымораживало. Вельвет в такую жару!

Вначале я думала, что он совсем того: повёрнутый на исследованиях, и на меня отвлекается с неохотой, ради заработка. А потом он мне стал подарки таскать.  И до меня дошло, что это у него форма ухаживания. Выходило из этого, правда,  что-то вроде танца сумчатой куницы. Самец пятнистых куниц перед спариванием запрыгивает на спину самки и кружится вокруг неё, держась за шею, с такой силой, что у куницы потом шея опухает, а спина — в кровоподтёках, я по телику видела.

Мне на шею он, конечно, не запрыгивал. И вообще даже дотронуться боялся. Это в переносном смысле.

На третье занятие принёс тетрадку. Чтоб выписывать незнакомые слова.  Это была самая жуткая на свете тетрадка для девочек-младшеклассниц с розовой обложкой, блестящими котятами, бантиками и цветочками. Каждую страничку он разлиновал вручную в три колонки: «слово», «транскрипция», «перевод».

Он диктовал:

— Дружба.

Я выцарапывала на листке, покопавшись в памяти:

— Friendship.

Он диктовал:

— Опасность.

Я записывала:

— Danger.

Он:

— Полёт.

Я:

— Fly.

Нет, это летать, летать, а не существительное; он хмурился.

Он диктовал птиц, страх, детей.

Он диктовал:

— Любовь.

Пффф. Кто не знает любовь?

Сказано же во всех книгах и фильмах, вырезано гвоздём по отходящей подъездной краске, заныкано в углу школьной парты, расположено на асфальте — большими буквами, чтоб было видно предмету желания с верхотуры, на гаражах и заборах, в подземельях и туристических уголках, на тортах — кремом, на ногтях — наклейками, на одежде — принтами и стразами, если одежды мало, то бьют на коже, посвящают труды, песни, победы, здания, звёзды, лодки и вездеходы, чертят салютами в небе, выплетают бисером, пришпиливают значки, собирают наклейки и вкладыши, только бы были рядом эти четыре буквы: L (ласка, ловушка, лебедь), O (обвенчаться, оргазм, около), V (влияние, воздух, везде), E (не произносится, но читается по нитям нежности, продетым во взгляд, в прикосновениях — через тепло и то, как теряет вес тело и прочее земное). Самые затасканные в мире четыре буквы, носимые на предметах и на себе, у сердца и у щиколоток.

Он прав, медведь транскрипционный, самец куницы, — я не знаю этого слова, настоящего его значения, только больное эхо. Или завалилось оно между бортиком кровати и матрасом и долго бугрилось, причиняя неудобство, но так и не нащупали его родительские руки, или болтается в подкладке старого пальто, куда проникло по недосмотру через дыру, которую некому было зашить, или убежало от меня, как мартовская кошка, в подвал, и, сколько бы я ни звала по имени, не нашлось, не мяукнуло, не вернулось в квартиру.

Н.И. приносил мне то розовую линейку, то мягкого потрёпанного львёнка, то дурацкий брелок, то марку с птицей. Перед занятием на столе, где было обустроено место для урока, всегда что-то появлялось. На какой свалке он находил этот хлам, не знаю. Я, конечно, это всё в основном выбрасывала. Но самое удивительное, что на фоне всяких придурков Н.И. казался неиспорченным. Просто милым юродивым.

Как-то я у него на занятии расплакалась. Парень, с которым я встречалась тогда, захотел заделать меня барыгой. Чтоб я его коноплю в универе толкала. Одно дело дома у него тусить и угорать, другое — барыжить травой! Я ему сказала всё, что думаю по этому поводу, и мы разругались. Вовка тогда был в страшном запое — и вообще пропал,