Он зашёл в ближайшую пивную… а как уж домой попал, так никогда и не узнал.

В доме же ждала беда – занемог Николка. Течение болезни маленького сынишки было молниеносным, и ребёнок, его единственный, его гордость и любимец скоропостижно скончался от менингита. Горе Василия Андроновича было столь глубоким и безутешным, что даже жена его, Дора, словно бы впервые не восприняв его враждебно, тосковала по ребёнку вместе с ним. Как ни странно, они тесно, по-человечески, сблизились, и им иногда думалось, что Николкина душа с небес благословляет новый, объединивший их, брачный союз.

Дора вновь была на сносях, и довольный Василий Андронович уже не плотоядно, как раньше, а нежно посматривал на свою жену. Ему было ясно, что он каким-то, непостижимым для него образом любит жену. Но теперь это не возмущало его, он не противился этому, а просто принимал как данное, как свою судьбу. «Суженую и на коне не объедешь», – перефразировал он для себя народную мудрость. Ему нынче не хотелось и вспоминать, как он женился на ней, потому как в воспоминаниях он припоминал всё своё несправедливое отношение к ней. Но тут же он и оправдывал своё тогдашнее поведение: «она же заупрямилась было б, если б он ей не начал угрожать, что посадит её родственничков (он тогда следователем прокуратуры работал). «Она ж своего счастья не понимала, кто б её так голубил как я…» Не хотелось ему, а вспоминалось. Все, до мельчайших подробностей помнилось ему, и как еле дождался первой брачной ночи, да какой там ночи, ему уже днём невмоготу было. Как прямо из ЗАГСа, не успев закрыть за собою двери своей служебной квартиры, набросился на нёё и прямо на коврике у дверей овладел ею… Он был победителем, ему досталась её девство… И как после отнёс наконец её в постель, и снова и снова овладевал ею, покорной. А эта покорность ещё больше распаляла его, и он снова бился в тесноте её лона, пока до него не донёсся и её сладострастный стон…

Но уже утром она была далека от него настолько, что подчас ему мерещилось, что ночью с ним была другая женщина. Так и повелось, кроткая и покорная ночами, днями она была недосягаемой, холодной, чужой. Букин злился, и, ненавидя и её и себя за свою слабость к ней, за неумение обойтись без неё, кричал, оскорблял. Обзывал её жидовкою, и змеёй подколодной, и дьяволицей обольщающей… он и матерно ругался, зная, что после всего будет испрашивать, отчаянно вымаливать у неё прощения, и чуть ли не плача извиняться… это ж она, окаянная, была его единственным светом в оконце, только с нею же, проклятой, был он Мужчиной!

Так они и жили до Николкиного рождения. Только после рождения сына Дора будто бы помягчела, что ли, Василий Андронович был почти счастлив. А случившееся несчастье сплотило их. И уж из обоюдного телесно-душевного соединения и родился Толик.

Но незадолго до рождения второго сына у них с Дорой разговор вышел.

– Вася, у меня к тебе просьба большая будет.

– Проси чего хочешь, моя любушка, ты ж знаешь, у меня для тебя ни в чём отказу не будет.

– Васенька, – совсем ласково сказала жена, – я тебя очень прошу, просто молю, если хочешь, и на колени перед тобою стану, уходи, пожалуйста, из прокуроров!!! – она чуть не рыдала.

– Ты чего такого удумала, – набычившись, сказал он, – и куда ж я это, по-твоему, пойти должон.

– Да куда хочешь, мало ли мест есть, хоть в прокуратуре, хоть в уголовном розыске, хоть в милиции много должностей спокойных есть. В паспортном столе, например…

– Дура, ты хоть понимаешь, ч т о́ говоришь! – перебил он жену, и в голосе его, словно он был в судебном заседании, зазвенела медь. – Я – п р о к у р о р, ты понимаешь, прокурор я, Обвинитель, Государственный Обвинитель! Не я сам, государство сделало меня своим карающим мечом. И никакой сволоте, никаким преступникам не избежать правосудия. Я стою на страже законов государства. А закон превыше всего! Неужели не понимает ничего твоя дурья башка. А вы ещё себя умными считаете. Эх, вы… – сказал он и запнулся, это ведь повторил он незатейливые слова, произнесённые той бесцветной женщиной, которую ему довелось засудить. Почему-то, внутренне вздрогнув, он замолчал, да и выдохся доказывать что-либо этой беременной женщине, в чьём чреве барахталось и возрастало его дитя.

Они будто бы оба забыли об этом разговоре, да вскоре и Толик родился, и стало в квартире весело, шумно да хлопотно.

Но с той поры, раз напившись, накануне Николкиной кончины, Василий Андронович продолжал пить, особенно перед обвинительной речью в суде, и после окончания процесса. Только мучаясь с похмелья, с годами становившегося всё более тяжёлым, он знал, что не пронесёт этого странного словосочетания: «Эх, вы…», и не запнётся, странно задумавшись при этом. Ту женщину он, совсем не суеверный человек, считал колдуньей, пославшей ему, как напасть, два этих слова.

Годы шли, между собой супруги разговаривали мало, но спали вместе. Дора ещё раз забеременела, мужу ничего не сказала, а сделала нелегальный аборт, идти в больницу не захотела, чтобы муж не узнал. Да случился у неё сепсис после того аборта.

Пока жена металась в бреду между жизнью и смертью, Василий Андронович тоже метался между отчаяньем и надеждой, он и лицом весь от горя почернел и не знал, как спасти свою единственную, свою любимую.

Еле спасли её, да стала она бесплодной.

Только через несколько лет он спросил у нее, зачем же она всё это сделала, ведь он бы ещё детей хотел бы.

– А ты ж ведь не захотел уйти из прокуроров.

– Ну и что, – поразился Василий Андронович, – какая связь между моим прокурорством и твоим абортом?

– Да не хочу я объяснять, – устало махнула рукой Дора.

– Нет, скажи, это для меня важно, – настаивал он.

– Хорошо, – ты хоть знаешь, что будет на небесном Суде?

– Это, когда, по-твоему, всех судить будут по делам их, – подхватил он тему, как ему показалось игры.

– Да не ёрничай ты, знай, что Сатана будет Прокурором на Небесном суде, ангел смерти, хоть это ты понимаешь, – захлебнулась она в плаче.

– Ну, что ты, успокойся, всё будет хорошо, – гладил он её плечи, хотя от её рассказа чем-то жутким повеяло на него, и, продолжая её утешать, он и сам уже не верил, что будет хорошо. И что было это хорошо?! Ведь