– Так чё вы от меня хотите, – уже ревел он, – матери какие-то выискались, а мне что с того, что чья-то мать она, – и он выругался, поминая «мать» при этом.

– Она приехала к вам познакомиться, наконец, с вами. Вы помните, когда были подростком, так чуть было под поезд не попали, тогда вас спас сын этой женщины – Юрий Преображенский, – терпеливо объясняла Журова, хотя самой ей хотелось бежать от этого жуткого в своём похмелье мужчины.

– А, так то ж давно было, – пробормотал мужчина, – я уж и подзабыл, родители мои сами померли, жена была, так тоже бросила. А вы, если в гости, так мне вас угощать нечем. В доме хоть шаром покати, ни хлеба, ни водки нету. Может, вы с собою чего захватили? – с надеждой в голосе спросил он.

– Захватили, хлеб, печенье вот, а как же без хлеба в дом впервые заходить, – чуть слышно отозвалась Ксения Андреевна.

– А может и денежка есть, так я сейчас быстро смотаюсь за бутылкой, и сынка твоего помянем, – искательно обратился он к Ксении Андреевне.

– На, – так же тихо сказала она, – поминай своего спасителя, а нам пора, мне в церковь, а Ирине Петровне по делам.

Получив желанные деньги, Максим почти побежал в своих рваных тапках по улице, пока не скрылся за углом.

– Ужас какой! – выдохнула Журова.

– Бог ему судья, – ответила Ксения Андреевна.

– Но неужели из-за вот такой человеческой мрази как этот опустившийся тип или ваша Клавдия, должны были погибнуть двое светлых людей? – горестно вопросила Журова.

– Ничего мы не знаем об этом мире, и кому должно жить, а кому умирать. Нам-то неведомо, и так и незнающими и сойдём мы туда, – смиренно сказала Преображенская, – и не нам судить их.

– Но это же несправедливо! – воскликнула девушка, – ваши сыновья должны были жить, а этим должно было умирать, – почти истерически выкрикнула она.

– Мои сыновья не могли поступить по-другому, иначе это были бы не они.

В это время перед ними, как из-под земли появился отчего-то уже багровый Максим Грищенко, громовым голосом завопивший: «Куда это вы, а поминать Юрку хто будеть? Я что ли один должон? Не, так не договаривались!»

– Мы должны ехать, – твёрдо, с ненавистью глядя на него, заявила Журова.

– Мамка, а ты ж куда? – спросил чуть не плача Грищенко. – Мамка куда?

И слёзы потекли по его потному красному лицу.

Глядя на него, заплакала и Ксения Андреевна.

Квартира

Зинаида Ивановна верила прописным истинам: «каждый человек – кузнец своего счастья»; «под лежачий камень вода не течёт»… И ещё верила, что «высшая власть», неважно кто – царь, Генеральный или Первый секретарь ЦК КПСС, президент ли, – несомненно справедлива. Только туда, наверх не допускают правду, горькую народную правду! Ещё верила она в Бога, хоть и не понимала, за какую такую особую вину карает Он её?! Да усердно молилась на икону Николая Угодника, которого считала своим заступником на Небесах.

А так уж больше ни во что в своей жизни не верила: ни газетам, что беззастенчиво врали; ни фильмам, в которых и крошечки правды не было; ни телевидению; ни даже романам, до которых некогда была великая охотница. Бывало, зачитаешься, забудешься, а тут тебя и огреют – либо кулаком пьяный муж, либо матерком соседи, либо очередной, да и не единственной «двойкой» в дневнике у сына… И откладывала она книгу, чтоб очутиться вновь в своей, наполовину в земле сидящей, халупе на Речном переулке. Маленькие оконца пропускали мало свету, и потому в двух комнатёнках было полутемно, и даже днём приходилось включать электричество. А на кухне, то есть на отделённой под неё, части крохотного коридорчика, всегда тускнела лампочка. Хорошо, что на электрическом счётчике стоял поставленный мужем «жучок» и потому не так жутко набегали киловатты. Да ей боязно вечно было, а вдруг из «Горэнерго» неожиданно нагрянут, и что тогда?

Ванной комнаты, естественно, не было, как впрочем, и у всех других соседей, по всему их двору, ютящихся в таких же маленьких, без удобств, помещениях. Купались, если дома, то в корыте или в шайке, поливая себя водой из черпака. Раньше воду приходилось носить из колодца, а потом – из водонапорной колонки. Правда, в конце 70-х провели газ, и можно было воду подогревать. Но, по обыкновению, по субботам всей семьёй ходили в баню.

И всё б, может, и ничего было, кабы не уборная. Выбеленная, стояла она в углу двора. Раз в квартал приезжала специальная ассенизационная машина (платили по очереди, квартирами) и «очищала» её. Опять таки в уборную ходили мало, даже и летом, а больше опорожняли в неё вёдра да горшки, выносимые из квартир с застоявшимся запахом сырости.

Сирота Зина после бабушкиной смерти уехала из деревни в город, да и устроилась работать санитаркой в военном госпитале, это уж позже «доросла» она до сестры-хозяйки. И снимала комнатку, где помещалась одна кровать да столик, служивший и обеденно-кухонным и шкафом, в уголке его были стопочкой сложены её вещи. И где она до внезапной смерти хозяйки была жиличкой, а после уж сожительницей сына покойной, а ещё позже, после рождения сына – законной женой.

Нельзя было сказать, что Зина любила своего мужа, не за что было. Ещё при жизни матери он снасильничал девушку, а ей ещё и крикнуть нельзя было, до того боялась она свою строгую хозяйку. С квартирами в городе в те годы было так же сложно, как и потом. И очень трудно было и снять, не только комнату, даже такую малюпуську, как у неё, но и «угол», чтобы вместе с хозяевами жить.

К тому ж она боялась его не только пьяным, но и трезвым. Он был не просто неуравновешенным, а по-настоящему бешеным.

Хоть и привыкала она к нему десятилетиями, да всё мечтала, редко кто из женщин и мечтает о таком – чтоб загулял он где-нибудь «на стороне», чтоб женщину себе постоянную нашёл! «Может тогда утихомирится!» – думала она. Да, к несчастью, оставался он верным, и вся неукротимость его натуры доставалась на долю ей одной.

Делать было нечего, они с сыном проживали на «его» жилплощади, и муж частенько грозился их выгнать, и потому необходимо было терпеть, терпеть, терпеть…

В молодости комнатушки не казались Зине столь уж тесными, и кухонный закоулок в коридоре представлялся очень удобным, и походы в баню – весёлыми, и то, что касалось уборной, было тоже терпимо. У них в деревне была хуже этой, меньше, к тому ж