Поливанов переулок прячется в районе Старого Арбата.Остались еще там дома, возведенные в XIX веке. Амалия Густавовна и жила в одномиз таких строений. Подъезд поражал великолепием. Я ожидала увидеть обшарпанныестены и скопище табличек с фамилиями жильцов, но коммуналки, очевидно,расселили, и в квартиры въехали богатые люди, потому что холл потрясал. Пол былвыложен нежно-зеленой плиткой, с ним гармонировал сочно-зеленый цвет стен. Намраморных ступенях широкой, отмытой добела лестницы лежала красная ковроваядорожка, которую придерживали начищенные латунные прутья. В вестибюле уподножия лестницы стояли огромные напольные вазы, из них торчали букетыискусственных цветов.

– Вы к кому? – раздался голос.

Я невольно вздрогнула, повернула голову и заметила в углу,почти под лестницей, парня в черной форме, сидящего за письменным столом.

– В третью квартиру.

– К хозяйке, значит, – улыбнулся секьюрити, – второй этаж.

– Почему к хозяйке? – удивилась я.

Охранник хмыкнул:

– Так ей раньше, еще при царе, весь дом принадлежал. Она обэтом всегда рассказывает. Бойкая такая бабуся, не подумаешь, что ей девяносто лет.Больше семидесяти не дать.

Я поднялась по роскошной лестнице на второй этаж. По мне,так, что семьдесят, что девяносто, – это уже глубокая старость. Вот двадцать исорок – это существенная разница, а стукнуло тебе восемьдесят или сто,разобраться уже невозможно.

На втором этаже было три двери, все обитые розовойлакированной кожей. Я ткнула пальцем в кнопку звонока и услышала слабое «бом,бом». Залязгали запоры, и на лестничную клетку высунулась крохотная старушка,похожая на белую мышку.

– Вы Даша?

Я кивнула и вошла в темноватую прихожую, где сильно пахлопылью.

– Раздевайтесь, – радостно предложила бабуся, – сейчас чаюпопьем, а еще лучше кофе со сливками. Не возражаете?

– Какая у вас дверь красивая! Розовая…

– Отвратительная, – рассердилась Амалия Густавовна, –прежняя была намного лучше. Из цельного мореного дуба, я ее с трудом открывала,и замки стояли от «Файна». В 1916 году врезали, а они как новенькие. Вы слышалио «Файне»?

– Нет.

– Да, действительно, откуда, молода слишком. А эту дверь мнекупили соседи. Они богатые люди и хотели, чтобы лестница выглядела прилично.По-моему, сейчас она стала кошмарной, но им нравится. Простонародье обожаетблеск и цыганщину.

Продолжая тарахтеть, она пошла в кухню.

– Принесли яичко? – с детской непосредственностьюпоинтересовалась бабуся, сев за круглый стол.

– Амалия Густавовна, я его не брала.

– Ах, какая жалость, – запричитала старушка, – так сначалаобрадовалась, так понадеялась. Вы мне яйцо, а я вам сервизик. Смотрите, какойзамечательный, может, передумаете?

– Откуда вы про меня узнали и что это за история с яйцом,дворником и кражей?

В лице Амалии Густавовны мелькнуло нечто похожее назлорадство, и она принялась обстоятельно рассказывать о делах давно минувшихдней.

Родилась Амалия в этом самом доме в 1907 году. Ее отцуГуставу фон Корфу принадлежало все здание. Потом случилась Октябрьскаяреволюция…

Как это вам ни покажется странным, но Густава, его женуМарту и дочь Амалию репрессии не коснулись. То ли о них забыли, то ли посчиталибезобидными, бог знает, отчего так вышло, только жили они по-прежнему наАрбате. Правда, от всего дома им оставили лишь одну квартиру, но других-тодворян вообще отправили на лесоповал. Фон Корфы не только остались живы, но имудалось припрятать многое из семейных ценностей – картины, иконы, посуду,кое-какие украшения. На улице они старались ничем не выделяться среди прохожих.Густав носил картуз и не слишком ладный костюм, Марта имела скромное пальто безостромодной тогда чернобурки, а Амалия, сначала пионерка, потом комсомолка,надевала полосатые футболочки и начищала зубным порошком парусиновые тапочки.Домой девочка никого из друзей не звала.

– Папа очень болен, – объясняла она одноклассникам, – оншума не выносит.

То же самое говорила коллегам Марта, работавшая скромнымбиблиотекарем.

– Муж, к сожалению, из-за болезни стал нелюдимым, все его раздражают.

Короче говоря, в их квартире никто из посторонних не бывал.Но Густав был абсолютно здоров. Фон Корфы просто не хотели, чтобы любопытныеглаза ощупывали мебель, картины и иконы. Но самым ценным в их доме было яйцоработы Фаберже. Густав подарил его Марте в 1907 году на Пасху, специальнозаказал мастеру, заплатив немалые деньги. Через десять лет случилась маленькаянеприятность – один из изумрудиков, украшавших верхушку, потерялся, и Густавснова обратился в ту же мастерскую. Уже грянула революция, ювелиры сворачивалидело, нужного изумруда у них не оказалось, и на пустое место вставили сапфир.Так яйцо и осталось с «отметиной». Марта очень дорожила подарком и считала егосемейным талисманом.

– Видишь, какое оно красивое, – показывала она раритетмаленькой дочери. – Вырастешь, береги его, помни: пока яичко с тобой, все бедыотлетят.

Так Амалия и выросла, сохранив наивную детскую уверенность вволшебную силу безделушки.

Густав скончался в 1941 году, Марта пережила его на десятьлет. Амалия осталась одна.

Жить ей стало тоскливо. Друзей не завела, сказалась привычканикого не звать к себе в дом. Семейная жизнь тоже не сложилась. Лучшие годыпришлись на войну, потом ухаживала за тяжело больной матерью. Похоронив Марту,Амалия поняла, что куковать ей теперь в одиночестве до конца дней. Хотя о какойстарости могла тогда идти речь? Женщине только исполнилось сорок четыре года.По ночам она иногда плакала в подушку, пытаясь задушить рыдания. Зачем всегдаслушалась маму? Марта запрещала дочери встречаться с кавалерами, презрительнороняя:

– Они не нашего круга.

Но где же ей было искать тот круг? Осколки благородныхфамилий тщательно скрывали свои знатные корни. Это после перестройки многиемигом стали князьями, графами и баронами, а долгое время все они писали ванкетах, в графе «происхождение»: из рабочих. Да и Корфы, кстати, тоже сообщалио себе, что они – «служащие». Если кто начинал удивляться их редкой фамилии,Марта быстро поясняла:

– Мой муж был подкидышем, на улице нашли. Воспитал егодворник, немец по происхождению, отсюда и пошла эта фамилия.