Поскольку в загранпорты советские моряки могли выходить только по трое, для барменов очень важным было попасть в тройку с тассовцем. Во-первых, журналиста, которого все же воспринимали как гостя, на судне не досматривали, и можно было попросить пронести какую-нибудь из наиболее дорогих (сердцу, конечно же) «безделушек». Во-вторых, по какому-то негласному правилу, и членов его тройки тоже редко тормошили.

Только раз я застал судового бармена в растерянности. Когда в одном из ресторанов Лиссабона он, заказав на нашу тройку в числе других яств, блюдо под названием «Битва омаров с крабами», был вынужден сказать официанту: «Извини, друг, двух тысяч у меня с собой нет. Сейчас смотаюсь на корабль и привезу, еще и с чаевыми». Но ехать не пришлось. Официант, глядя на клиента округлившимися, словно те самые нули, глазами, сообщил ему, что в итоговом счете не две тысячи, а две сотни…

Так что любили «председателя колхоза» бармены, как вы понимаете, не за оставленный сверху доллар или полтора, а за какую-то внутреннюю доброжелательность, несуетность и, как утверждали многие, по-русски грустные глаза.

Его хватились на второй день. Причем хватились в баре, так как остальные места, как я уже сказал, он почти не посещал. «Председатель» лежал в своей каюте. Сердце или кровоизлияние в мозг — сейчас не могу вспомнить точно.

Проблема заключалась в том, что наш славный корабль, совсем незадолго до этого отойдя от британских берегов, был уже на пути через Атлантику. Единственный участок кругосветки, когда за шесть дней нет ни одной остановки. Вернуться обратно в Англию, ведь и родной Саутгемптон — вот он, рукой подать? Нет, жесткое расписание путешествия этого не позволяло. Да и программа беззаботного отдыха не предусматривала трагедию. «Некролог в вашей газете? Вы что, Виктор, сошли с ума?» Директор круиза даже покрутила пальцем у виска.

Что делать? Ответа на запрос родственникам организаторы ждали долгих два дня. Все это время тело несчастного продолжало лежать в каюте, обложенное льдом, который почему-то невероятно быстро таял. Два дня в любимом баре «председателя» посетители пили виски теплым. Наконец из Владычицы Морей пришел ответ: «Просим похоронить по морским законам». И приписка: «Майкл был смертельно болен и изначально не собирался возвращаться из этого путешествия».

Хоронили его на рассвете. Серый холщовый мешок, всплеск воды у кормы и прощальный венок. А белоснежно-роскошный лайнер продолжил свой путь через Атлантику.

…У Бунина «тело мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой в могилу, на берега Нового Света… В просмоленном гробу в черном трюме, в подводной утробе знаменитой „Атлантиды“. С ночным баром и собственной газетой…»

Интересно, что едва ли не главный критический момент акции по вызволению из ледового плена научно-исследовательского судна «Михаил Сомов» был вообще никак не связан с айсбергами, подводными течениями или сумраком полярной ночи. Ведь успех уникальной экспедиции летом 1985 года оказался под вопросом еще задолго до подхода нашего ледокола к кромке Антарктиды.

На борт «Владивостока» я попал уже два дня спустя после возвращения из описанной выше кругосветки. Из-за серьезно ухудшившегося положения «Сомова» решение о направлении к нему спасателей принималось в срочном порядке. Вот и ТАСС обязали немедленно подобрать для освещения этой акции корреспондента. Но такого, чтобы у него на руках был действующий загранпаспорт моряка. Ведь на пути к Южному полюсу планировался заход в Новую Зеландию. Другого «счастливчика» просто не нашлось, и я, еще не смыв средиземноморско-атлантический загар, авиарейсом через Хабаровск оказался во Владивостоке.

Шмыгающие по ночному причалу крысы, мрачный силуэт ледокола, минималистская во всех отношениях каюта старшего механика… Еще в порту воспоминания о трех месяцах на роскошном лайнере быстро растворились в реалиях моего нового путешествия.

Не добавила настроения и первая же встреча на ледоколе. Одинокий дежурный матрос с портативным магнитофоном сопроводил звучавшую из него песню мрачным: «Это певец Розенбаум. Сидит».

Впоследствии, правда, он оказался неплохим парнем, весельчаком и даже принес фирменную кассету с неизвестной мне темноволосой певицей на обложке. «Вот, новый диск. Называется „Как девственница“. Группа — „Мадонна“».

…После трех недель пути из Владивостока и долгожданной стоянки в Новой Зеландии ледокол вошел в ревущие сороковые, а затем и в неистовые пятидесятые широты Южного полушария. Англичане называют их соответственно Roaring Forties и Furious Fifties.

Я бы, кстати, и не переводил. Вспоминаются слова лектора советских времен, который дал начинающим журналистам четкий ответ на вопрос, почему в нашей прессе названия американских военных учений, например, «Отэм фордж-76», не переводятся, а пишутся как звучат, только русскими буквами. «Чтобы страшнее было, товарищи, чтобы страшнее!»

В той ситуации экипажу «Владивостока» было страшно по вполне понятной причине. Ледокол впервые в истории отправился не на север в до боли знакомую Арктику, а в загадочную Антарктику, путь куда и преграждали столь чуждые судну этой категории ветра и волны. Дно ледокола — это яйцо, которое умело справляется даже с тяжелыми льдами, наезжая на них сверху и продавливая. А вот при малейшей качке мощный корабль моментально начинает изображать Шалтая-Болтая, который в детском стишке сидел на стене. Ну, или Humpty Dumpty, как, вероятно, велел бы тот лектор.

Сказать просто, что все мы лежали в лежку, значило бы ничего не сказать. Многие, включая меня, в эту самую лежку умирали. До сих пор становится дурно, когда слышу плеск воды, если он напоминает те убийственно мерные удары в иллюминатор. Когда на третий день качки все что было не закрепленного в каюте, включая три трехлитровые банки яблочного сока, оказалось разбитым вдребезги, а «дребезги» эти продолжали летать от стены к стене, я, грешным делом, подумал, что мгновенная и безболезненная смерть была бы неплохим исходом. В этот момент от стены оторвало умывальник, меня в очередной раз куда-то вырвало (туалет, как назло, располагался в коридоре), и я неожиданно, впервые за трое суток, отошел ко сну.

После того что происходило в тот незабываемый период моей жизни, слово «вдруг» в приключенческих книгах перестало казаться надуманным. Все главные события того лета для меня произошли именно так, вдруг.

Забегая вперед, вспомню, как на последней стадии экспедиции, глубоко во льдах моря Росса, уже не только спасаемый корабль, но и сам спасатель-ледокол оказался зажатым без движения со всех сторон. В этом районе обстановка в зимний для него период никогда не изучалась. Динамика движения льдов оставалась загадкой. Теперь уже самому «Владивостоку» грозило превращение в дрейфующую станцию с непредсказуемым исходом. И если у нас запасов еще хватало, то на «Сомове», где и так уже был введен жесткий режим экономии, они должны были закончиться через 20 дней.

Делавшие такие вещи до нас и после нас люди не дадут соврать. На сорокаградусном морозе мы попробовали вручную раскачать нашу громаду, вытащив из ее бока на цепи гигантский якорь и закрепив его в лунке на небольшом расстоянии от ледокола. Этакая невероятная, фантасмагорическая рыбалка наоборот! Не получилось.