Она погладила мягко шелестящую кожу подвязки. Зачем Пьетрооставил это? Забыл? Едва ли. Аретино никогда ничего не забывает и не делаетпросто так. Здесь есть какой-то смысл!

– Убьешь себя? – повторила Цецилия задумчиво. – Но ведь этосмертельный грех. Тебя зароют за кладбищенской оградой, а душа твоя прямикомпойдет в ад.

– Да неужели вы думаете, что моя душа достойна рая послетого, как мною обладал инкуб [15]?

– Ну так что ж, – пожала плечами Цецилия. – Святому Антониютоже являлись суккубы, а он смотрит на нас с высот райских.

– Но ведь он устоял пред обольщениями прекрасных дьяволиц, –запальчиво возразила Дария, и Цецилия лукаво глянула на нее исподлобья:

– Да, если судить по его рассказам. Но ведь никто не знает,что там происходило на самом-то деле. Возможно, Антоний и повалялся в постели скрасоткой суккубой, а потом вдруг спохватился, раскаялся – и ну охаживать еехлыстом, да и себя заодно. И вообще, может быть, дело в том, что он не получилот нее такого удовольствия, которого ожидал!..

Увидев, как медленно приоткрывается рот Дарии, Цецилияспохватилась – и захлопнула свой. Ну и разболталась же она, спаси господи еедушу грешную!

– Удовольствия?.. – тупо переспросила Дария. – Разве кто-тополучает от этого удовольствие?!

«О да, да! Еще какое! – едва не закричала Цецилия. – И еслибы ты не была нынче ночью пугливой, сонной дурой, ты бы не вешаться утромкинулась, а богов благодарила бы за то, что великолепнейший из всех созданийчеловеческих удостоил тебя своими ласками!»

Разумеется, она ничего подобного не сказала, а толькопроронила, поджимая губы, как если бы речь шла не о занятии, кое Цецилияобожала больше всего на свете, а о… ну, скажем, о мытье посуды после трапезы:

– Соитие назначено господом нашим, создателем и вседержителем,для продолжения рода человеческого, однако наш Творец, в неизреченной милостисвоей, сподобил человека при сем величайшем акте испытывать наслаждение,равного которому нет ничего. Ни-че-го!

Дария смотрела недоверчиво. Потом шепнула, отводя глаза:

– Простите, матушка… то есть, ох, боже мой… простите, вашепреосвященство, но как можно верить на слово? Может быть, сие не более чемраспутные измышления тех, кто завидует нашей святой жизни и обетам нашим?

«Если бы так!» – едва не воскликнула Цецилия, ощутив, какувлажнилось ее лоно при одной только мысли о том, каким «распутным измышлениям»предавался нынче ночью Аретино. О, будь она на месте Дарии… И голос еесрывался, когда она наконец смогла заговорить:

– Вот кстати – о наших обетах. Что жертвуем мы господу,когда посвящаем себя ему? Какие даем обеты?

– Какие? Смирения, послушания… бедности, воздержания…

– Да, да, да! – закивала Цецилия. – Мы жертвуем господу своюгордость для смирения, свой ум, свои мысли – для послушания, свою красоту – длябедности. Я женщина, я понимаю, как это трудно… как трудно!

– Да, – робко кивнула Дария. – Да… мне тоже иногда хочетсяносить жемчуг. О, это так прекрасно! Будь у меня деньги, я заказала бы себежемчужные четки!

Лицо ее вспыхнуло румянцем, но тут же погасло. Цецилияусмехнулась:

– Жемчуг! И жемчуг, и алмазы, и кружево, и бархат, мягкий,как лепестки роз, и сами эти розы, и сладкое вино, и жирное, хорошо поджаренноемясо, и каплуны, и… и…

Она едва не захлебнулась слюной и сочла за благо прекратитьперечисление любимых блюд. Надо скорее позавтракать. А какие мечтательные глазасделались у Дарии! Бедняжка! У Цецилии на ужин была жирненькая перепелочка соливками и маринованным луком, а девочка ела сухой хлеб и сухой сыр в Нижнеммонастыре. Потом ночь с Аретино… Понятно, что она сейчас душу готова продать запоросячью ножку!

– Что жемчуг! Жених наш небесный хочет от своих невестсамого богатого приданого – девственности. Вечного уныния плоти! Уж поверь – онзабирает у нас, требуя воздержания, такую радость, что и жемчуг, и кружево, ивкусная еда – ничто по сравнению с этим.

– Вы так говорите… – испуганно шепнула Дария, – вы такговорите, как будто сами однажды… однажды испытали грех!

– Однажды? – недоуменно спросила Цецилия. – Почему толькоодна?.. – Она благоразумно ухватила продолжение на самом кончике языка исказала просто: – Я знаю, о чем говорю. Поверь. И слово «грех» тут совершеннонеуместно, если женщине приходится выбирать между смертью – или мужчиной.Поверь, на весах небесных любодеяние – сущая ерунда по сравнению ссамоубийством!

– О господи… – прошептала Дария, и глаза ее, чудилось,сделались еще больше, засияли еще ярче от нахлынувших слез. – Ох, какая выдобрая, ма… то есть, я хочу сказать, ваше преосвященство! Я всегда думала, чтовы меня недолюбливаете, что вам все равно, есть я на свете или нет, а вы… вы…

Она принялась вытирать слезы, что оказалось очень кстати,ибо дало Цецилии время справиться со своим лицом.

Что ж… в приметливости этой девчонке не откажешь. И похоже,она не такая уж простушка, как кажется… нет, все же дура, дура, если считаетЦецилию доброй. Быть доброй к своей сопернице?! Да Цецилия своими руками наделабы Дарии петлю на шею, причем выбранная ею веревка не порвалась бы под весом ипятерых таких скромниц! О, если бы Дарии удался ее замысел… если бы чертовуКатарину не принес дьявол… как все могло бы сложиться удачно! А теперь – теперьигра проиграна. Даже если начать сокрушаться вместе с Дарией о смертном грехе,загубленной душе и адском пламени, даже если подтолкнуть ее к новой, болеерезультативной попытке… все будет напрасно. Аретино тотчас проведает об этом(ибо нет ничего на свете, что могло быть от него скрыто!) – и не проститЦецилию. Девчонка ему понравилась, ясно. Он сказал, что вернется. И подвязку непотерял, а оставил в залог будущей встречи…

Тут Цецилия вдруг почувствовала, как волосы у нее медленноподнимаются дыбом. Не намекнул ли Аретино, что знает доподлинно: у Цецилии тожеесть такая подвязка! Она сделана из голубого бархата, и подбита голубым шелком,и скреплена золотой застежкою, и украшена крошечными золотыми колокольчиками,которые издают очаровательно-таинственный перезвон, когда, набросив своюфиолетовую накидку и распустив волосы, Цецилия берет магический кубок иоткрывает книгу заклинаний, бормоча «формулу отречения»: