Что же она увидела? Цецилия твердо усвоила, что, глядя наодно и то же лицо, один и тот же предмет, люди видят совершенно разное, и всеже она не сомневалась: ни одна женщина не может без трепета взирать на этотбожественный лик, исполненный благородства, достоинства и… и…

Аретино не был красив в классическом смысле этого слова, ночеткостью линий и пропорций лицо его не уступало классическим образцам. Можетбыть, слишком глубоко посаженные глаза, слишком резкий нос, слишком полные,безукоризненно четкие губы и могли показаться кому-то некрасивыми, но это былолицо человека, которого природа наделила крепким здоровьем и кипучимтемпераментом. Это было лицо, исполненное страсти, которую Аретино испытывал кпрекрасной даме по имени Жизнь, обожая и обожествляя ее во всех ее проявлениях:была ли то плотская любовь, или страсть к пышным трапезам, веселым пирам,изысканным винам и фруктам, роскоши в своем доме, или восхищение буйствомкрасок на Тициановых полотнах или в небесах над лагуной, восторг при видемножества новых драгоценностей или кошельков с золотом, присланных очереднымпокровителем, – и сейчас все эти чувства собрались воедино в его взоре,воплощая собою одно: желание женщины, в глаза которой он смотрел.

О, могла ли, могла ли она остаться равнодушной?! Чудилось, имраморная статуя ожила, затрепетала бы, приоткрыла губы, чтобы с них сорвалосьчуть слышное: «Нет!»

Это был всего лишь ответ на вопрос Аретино, перейти ли вдругие покои, однако Цецилия услышала нечто большее: Дария из последних силпротивилась победительному обаянию этого человека, и слово «нет» былоисторгнуто всем ее существом, готовым сдать последний рубеж обороны… но еще несдавшим. И она до сих пор не сняла свой капюшон.

Аретино, прищурясь, вгляделся в затененные, полускрытыечерты и кивнул. Глаза его сделались печальны, плечи поникли.

– Благодарю вас за это «нет», – проговорил он такимбезжизненным голосом, как если бы понимал: оно сказано лишь из вежливости, а насамом деле Дария не чает от него избавиться. – Позвольте в таком случаепоцеловать вашу руку, прекрасная дама, в знак того безграничного уважения ивосхищения, которое я питаю к вашей особе.

Цецилии уже начали несколько надоедать эти скучные испанскиецеремонии. Дария ведь прекрасно знает, зачем ее привели в этот дом, а Пьетроведет себя с ней, будто с нетронутой девственницей. Ручку поцеловать! Да где!Разве она позволит!.. И тут, к ее изумлению, Дария протянула руку… причем дажебыстрее, чем дозволяли приличия.

Аретино схватил ее, как драгоценную добычу, но не склонилсяперед дамой, как сделал бы француз, а поднял руку к своим губам и прижался имик ладони.

Рука дернулась – Цецилия всем ревниво-напряженным существомсвоим ощутила, какая дрожь пронзила девушку при одном только прикосновении этихжарких, опытных губ, а потом губы Аретино медленно поползли выше – и Дарияпокачнулась.

Аретино протянул другую руку к ее капюшону, но еще не тронулего, а продолжал поцелуй, вернее, это сладострастное, рассчитанно-чувственное,восхитительное по своей невинности и одновременно греховности прикосновение,вглядываясь в едва различимое лицо Дарии и словно умоляя разрешить ему…разрешить…

Он ничего не делал – только смотрел и целовал руку, и Дарияничего не делала – только смотрела на него, а может быть, и вовсе стояла сзакрытыми глазами, но воздух в комнате, чудилось, дрожал, как дрожитраскаленное марево… раскаленное марево невысказанной страсти, котораяпронизывала всех присутствующих… и все они резко вздрогнули, как будто миробуревавших их чувств раскололся со звоном от пронзительного крика, вдруграздавшегося со двора:

– Синьор! Синьор! Лошади прибыли! Смотрите!

* * *

Забавно, что первой мыслью Цецилии было изумление этимсловом: венецианцы ведь не знают коней, кроме тех, что вечно стремятся ускакатькуда-то с фронтона собора Святого Марко, но вечно сдерживаемы пожатием каменнойего десницы. Лошадям просто негде скакать в этом городе, где улицы – каналы,повозки – лодки, возницы – гребцы. Кажется, за всю свою тридцатилетнюю жизньЦецилия видела живую лошадь всего три или четыре раза, поэтому она сделаланевольный шаг к окну, не сдержав любопытства, и только потом заметила, что кокнам двинулись и Луиджи, и Аретино с Дарией, причем, раз завладев ее рукою,Аретино больше ее не выпускал, а Дария не делала никаких попыток вырваться.

«Ну да, покорность! Ее знаменитая покорность!» – сненавистью подумала Цецилия, но тут же забыла о Дарии и даже об Аретино,захваченная поразительным зрелищем.

Три изящные кобылки: две рыжие, одна белая – нервноперебирали копытами по гранитным плитам, издавая при этом обеспокоенное ржаниеи озираясь. Двор был пуст, люди, как заметила Цецилия, торопливо скрывались сквозькалиточку в стене. Только двое топтались возле деревянных ворот, заложенныхтяжелым брусом, и поглядывали наверх, как бы ожидая знака.

Луиджи, стоявший рядом с Цецилией, махнул рукой, и слуги, сусилием сдвинув брус, разбежались, волоча за собой створки ворот и впуская водвор еще трех коней – двух гнедых и одного вороного. Трех жеребцов.

Цецилия не была бы той, кем она была всю жизнь, если бы непосмотрела на те места, которыми и отличаются жеребцы от кобыл. Собственноговоря, к этим местам невольно приковывался всякий взор, ибо жеребцы былираспалены страстью сверх всякой меры. Сцены из апулеевского «Золотого осла»вихрем пронеслись перед мысленным взором Цецилии, и она ощутила слабость вколенях.

Кусаясь, лягаясь и издавая неистовое ржание, гнедые жеребцыкинулись к рыжим кобылицам и, искусав и ранив, покрыли их. В это время воронойприблизился к белой кобылке. Она попыталась было убежать и даже проскакалавокруг всего двора, но жеребец оказался проворнее и настиг ее возле ворот,которые уже снова были заперты. Она беспокойно затанцевала перед ним,замешкалась, но вдруг, неожиданно словно бы и для себя самой, повернулась иподняла хвост.

Воздух был наполнен ржанием, ревом, стуком копыт, запахомпотных лошадиных тел и извергающихся жеребцов.

Цецилии почудилось, что ее с головой окунули в потокраскаленной, грубой чувственности, который одолевает, подчиняя, увлекает ссобой. Она застонала, теряя власть над своим телом. Еще мгновение – и, вся вовласти темных, неистовых желаний, она бросилась бы во двор и вступила всоперничество с белой кобылицей за обладание ее восхитительным любовником, каквдруг сильный рывок вернул ей чувства.

Цецилия с изумлением осознала, что это Луиджи схватил ее заруку и тащит к двери. Она забилась протестующе, оглянулась – и замерла.