– А что, не было повода?

Зоя немного помолчала, а потом ответила с такой всеобъемлющей грустью и печалью, измерить которую, наверное, было бы невозможно даже на приборах лаборатории:

– Она не считала меня конкуренткой.

– А на ком Фокин собирался жениться, вы случайно не знаете? – как бы мимоходом поинтересовался я.

– А вам это зачем? – подозрительно глянула на меня девушка.

– Так, для общего развития, – мгновенно нашелся я с ответом.

Зоя еще раз как-то подозрительно посмотрела на меня, а потом неохотно ответила:

– Да, появилась какая-то фифочка молоденькая, двадцать два года. Светлана какая-то, дочь очень крутого бизнесмена. Я ее видела всего-то один раз. Смазливенькая и глупая…

Я благоразумно не стал задавать вопросов вроде: «Откуда вы знаете про эту Светлану?» или «Почему вы знаете про нее?» Ибо и так все было ясно по глазам и голосу Зои, когда она говорила о новой пассии Фокина. Особенно по голосу, поскольку в нем явно сквозила безграничная ненависть к «молоденькой и смазливенькой фифочке». Я просто подумал: «Ого! Непросто все у вас, Зоя, с покойным ныне Рудольфом Михайловичем Фокиным… Ой как непросто!» И задал вопрос иного плана:

– Как же они продолжали работать-то вместе, Бережная и Фокин? Ругались беспрестанно, как вы говорите, и… работали?

– Ради дела. Они оба преданы своему делу до… – Зоя запнулась, подыскивая слово.

– До мозга костей? – предложил я свой вариант.

– Можно и так сказать, до мозга костей…

Вот так, за разговором, оказавшимся для меня крайне полезным, мы дошли до кабинета профессора Базизяна. Полезным, поскольку у меня появилась версия о причастности Маргариты Бережной к убийству Рудольфа Фокина, ее, как оказывается, бывшего мужа. Возможно, потому-то она и ушла первой из зала, где началась и столь трагически закончилась конференция, главным докладчиком на которой был Рудольф Михайлович Фокин: она знала или предполагала о трагическом исходе. Имелся в этой моей версии и конкретный мотив: ревность и месть.

Мощный мотив, между прочим…

Я дал Зое визитку, предупредив, чтобы она мне позвонила, «если что», и она быстро ушла. Я остался возле двери кабинета Базизяна один…

Приведя в порядок мысли, постучал и услышал:

– Войдите.

– Здравствуйте, Борис Георгиевич, – открыв дверь, дикторским голосом произнес я. – Хочу принести вам благодарность и признательность от себя лично и от всей нашей телекомпании «Авокадо» за то, что вы любезно согласились дать разрешение на знакомство с деятельностью вашей экспериментальной лаборатории и на интервью с кандидатом биологических наук и исполняющей ныне обязанности заведующей экспериментальной лабораторией Маргаритой Николаевной Бережной. Результаты ваших исследований просто ошеломляют, честное слово! И от них захватывает дух. Это же какие перспективы на будущее всего человечества! – Подойдя к столу, за которым сидел Базизян, я с восхищением протянул профессору руку: – Благодарю вас. От всей души благодарю.

Инициатива, господа, инициатива… Владение инициативой в ситуации и в разговоре – очень важный аспект журналистской деятельности. Даже если перед вами замминистра или сам министр – старайтесь овладеть инициативой. Владеющий ею – всегда старше. По масштабу личности и ее значимости, поскольку он – ведущий. И разговор получается совершенно иным, ведь ведомый всегда в негласном подчинении у ведущего.

Владеть инициативой на протяжении длительного времени трудно. Собеседник обязательно постарается ее у вас перехватить, особенно если он и правда замминистра или же сам министр. Не дать ему это сделать – высший репортерский пилотаж. Владея инициативой, вы будете невольно внушать противной стороне уважение, тем самым навязывая ей свои правила игры. И ведомый собеседник будет вынужден, независимо от собственного желания, этим правилам подчиняться. Но если вы упустите инициативу – тут же последует ответный удар, ставящий вас на место. А это грустно и неприятно, когда вас ставят на место. Особенно если вы сами не знаете, где оно – это ваше место…

В разговоре с профессором Базизяном инициативой пока владел я. Находясь в полном восторге, вернее, заставив себя войти в такое состояние, я расписывал ему свои впечатления от беседы с Маргаритой Николаевной Бережной, от созерцания аппаратуры, позволяющей проводить столь значимые для науки и всего человечества эксперименты, от знакомства с самой добродушной крысой в мире Матильдой…

– Ваша Матильда – чудо! – пунцовея от выражения восхищения, воскликнул я. – Великолепнейшая иллюстрация вашей, столь необходимой всему миру деятельности! Признаться, когда я шел сюда, то вовсе не рассчитывал увидеть и услышать столько удивительных фактов, подтверждающих огромную значимость всего того, чем занимается ваш отдел и экспериментальная лаборатория. Я буквально очарован и натурально поражен…

– Да? – в свою очередь, то пунцовел, то бледнел профессор. – Вы так полагаете? Вы так думаете? Вас это так сильно поразило?

– А то! Я здесь, у вас, узнал столько нового, сколько не узнавал за все свои годы после окончания средней школы и университета.

– У нас еще была шимпанзе Клара, – довольно посмотрел на меня поверх очков Борис Георгиевич. – Она прибыла к нам чрезвычайно агрессивной. Все время дралась, выхватывала прямо из рук наших сотрудников еду и норовила их укусить. Мы перенастроили у нее фронтальную часть поясной извилины, которая проходит через лобные доли, и сняли ее активность – у Клары она была функциональна чрезмерно, что вызывало ее недовольство и агрессивное поведение, – и теперь Клара спокойна и счастлива. Ну сущий ребенок! Когда мы давали ей банан, она съедала половину, а половину протягивала через прутья клетки, как бы угощая того, кто принес ей еду. Представляете?

– Восхитительно! – воскликнул я. – Это бесподобно! Это несомненный успех!

– Да, это успех, – согласился с моими восторгами Базизян. – Исследования мозга, его долей, отвечающих за эмоциональное состояние человека, – дело всей моей жизни! И вот, – помрачнел вдруг профессор, – такая непоправимая потеря для всего нашего отдела и института в целом, когда столь долгий путь был почти сенсационно завершен. Как это все не вовремя… – печально покачал он головой.

– Вы имеете в виду отравление Рудольфа Михайловича Фокина?

– Да. Эта утрата невосполнима. Она может отбросить наш отдел исследований мозга на недели, на месяцы назад. Ведь такого талантливого исследователя, как Рудольф Михайлович Фокин, мне больше не найти. А возможно, – произнес он задумчиво, – таковых больше не существует в природе…

– А Маргарита Николаевна Бережная? – осторожно спросил я. – Она что, менее талантлива?

Профессор снова взглянул на меня поверх очков и твердо произнес:

– Вы знаете – да! Нет, конечно, Маргарита Николаевна опытный исследователь и очень перспективный сотрудник, но Рудольф Михайлович обладал каким-то невообразимым и невероятным сверхчутьем, что ли… Ему ничего не нужно было объяснять, а уж тем более разжевывать. Именно ему наш отдел обязан столь значительными результатами в области исследований головного мозга…