Голос его прерывался; он продолжал, как бы задыхаясь.

— Чего вам? вам дико, что я так говорю? — улыбнулся онбледной улыбкой. — Я думаю, что если б только это могло вас прельстить, то я быпростоял где-нибудь тридцать лет столпником на одной ноге… Я вижу: вам меняжаль; ваше лицо говорит: «Я бы полюбила тебя, если б могла, но я не могу»… Да?Ничего, у меня нет гордости. Я готов, как нищий, принять от вас всякуюмилостыню — слышите, всякую… У нищего какая же гордость?

Она встала и подошла к нему.

— Друг мой! — проговорила она, прикасаясь рукой к его плечуи с невыразимым чувством в лице, — я не могу слышать таких слов! Я буду думатьо вас всю мою жизнь как о драгоценнейшем человеке, как о величайшем сердце, како чем-то священном из всего, что могу уважать и любить. Андрей Петрович,поймите мои слова: ведь за что-нибудь я пришла же теперь, милый, и прежде итеперь милый, человек! Я никогда не забуду, как вы потрясли мой ум при первыхнаших встречах. Расстанемтесь же как друзья, и вы будете самою серьезнейшею исамою милою моею мыслью во всю мою жизнь!

— «Расстанемтесь, и тогда буду любить вас», буду любить —только расстанемтесь. Слушайте, — произнес он, совсем бледный, — подайте мнееще милостыню; не любите меня, не живите со мной, будем никогда не видаться; ябуду ваш раб — если позовете, и тотчас исчезну — если не захотите ни видеть, нислышать меня, только… только не выходите ни за кого замуж!

У меня сердце сжалось до боли, когда я услышал такие слова.Эта наивно унизительная просьба была тем жалчее, тем сильнее пронзала сердце,что была так обнаженна и невозможна. Да, конечно, он просил милостыню! Ну могли он думать, что она согласится? Меж тем он унижался до пробы: он попробовалпопросить! Эту последнюю степень упадка духа было невыносимо видеть. Все чертылица ее как бы вдруг исказились от боли; но прежде чем она успела сказатьслово, он вдруг опомнился.

— Я вас истреблю! — проговорил он вдруг странным,искаженным, не своим каким-то голосом.

Но ответила она ему тоже странно, тоже совсем каким-то несвоим, неожиданным голосом:

— Подай я вам милостыню, — сказала она вдруг твердо, — и выотмстите мне за нее потом еще пуще, чем теперь грозите, потому что никогда незабудете, что стояли предо мною таким нищим… Не могу я слышать от вас угроз! —заключила она почти с негодованием, чуть не с вызовом посмотрев на него.

— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, —проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… итот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вамнаписал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мысквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через тукомнату, в которой я стоял за портьерой).

— Простите меня, если можете, — остановилась она в дверях.

— Ну что, если мы встретимся когда-нибудь совсем друзьями ибудем вспоминать и об этой сцене с светлым смехом? — проговорил он вдруг; новсе черты лица его дрожали, как у человека, одержимого припадком.

— О, дай бог! — вскричала она, сложив пред собою руки, нопугливо всматриваясь в его лицо и как бы угадывая, что он хотел сказать.

— Ступайте. Много в нас ума-то в обоих, но вы… О, вы — моегопошиба человек! я написал сумасшедшее письмо, а вы согласились прийти, чтобсказать, что «почти меня любите». Нет, мы с вами — одного безумия люди! Будьтевсегда такая безумная, не меняйтесь, и мы встретимся друзьями — это я вампророчу, клянусь вам!

— И вот тогда я вас полюблю непременно, потому что и теперьэто чувствую! — не утерпела в ней женщина и бросила ему с порога эти последниеслова.

Она вышла. Я поспешно и неслышно прошел в кухню и, почти невзглянув на Настасью Егоровну, ожидавшую меня, пустился через черную лестницу идвор на улицу. Но я успел только увидать, как она села в извозчичью карету,ожидавшую ее у крыльца. Я побежал по улице.

Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придатьлогический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тотвечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу уже все сообразить, яникак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувствоили, лучше сказать, целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен былзаблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и надвсем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более что я не уверен…

Вбежал я к Ламберту, разумеется, вне себя. Я даже испугалбыло его и Альфонсинку. Я всегда замечал, что даже самые забулдыжные, самыепотерянные французы чрезмерно привержены в своем домашнем быту к некоторогорода буржуазному порядку, к некоторого рода самому прозаическому,обыденно-обрядному образу раз навсегда заведенной жизни. Впрочем, Ламберт оченьскоро понял, что нечто случилось, и пришел в восторг, видя наконец меня у себя,обладая наконец мною. А он об этом только и думал, день и ночь, эти дни! О, какя ему был нужен! И вот, когда уже он потерял всю надежду, я вдруг являюсь сам,да еще в таком безумии — именно в том виде, в каком ему было надо.

— Ламберт, вина! — закричал я, — давай пить, давай буянить.Альфонсина, где ваша гитара?

Сцену я не описываю — лишнее. Мы пили, и я все емурассказал, все. Он выслушал жадно. Я прямо, и сам первый, предложил емузаговор, пожар. Во-первых, мы должны были зазвать Катерину Николаевну к намписьмом…

— Это можно, — поддакивал Ламберт, схватывая каждое моеслово.

Во-вторых, для убедительности, послать в письме всю копию сее «документа», так чтобы она могла прямо видеть, что ее не обманывают.

— Так и должно, так и надо! — поддакивал Ламберт,беспрерывно переглядываясь с Альфонсинкой.

В-третьих, зазвать ее должен был сам Ламберт, от себя, вродекак бы от неизвестного, приехавшего из Москвы, а я должен был привезтиВерсилова…

— И Версилова можно, — поддакивал Ламберт.

— Должно, а не можно! — вскричал я, — необходимо! Длянего-то все и делается! — объяснил я, прихлебывая из стакана глоток за глотком.(Мы пили все трое, и, кажется, я один выпил всю бутылку шампанского, а онитолько делали вид.) — Мы будем сидеть с Версиловым в другой комнате (Ламберт,надо достать другую комнату!) — и, когда вдруг она согласится на все — и навыкуп деньгами, и на другой выкуп, потому что они все — подлые, тогда мы сВерсиловым выйдем и уличим ее в том, какая она подлая, а Версилов, увидав,какая она мерзкая, разом вылечится, а ее выгонит пинками. Но тут надо ещеБьоринга, чтобы и тот посмотрел на нее! — прибавил я в исступлении.

— Нет, Бьоринга не надо, — заметил было Ламберт.