говорили, — сказала она. — «Мы были прокляты за недостаточно истовое следование закону Фериссии...» Только, видишь ли, я была в тех общинах, которые пошли этим путём. Это всегда выглядит одинаково: сначала — куча энтузиазма, люди восторженно носятся со священными текстами, потом переходят на чисто растительное питание (раньше мы иногда убивали животных, когда было больше нечего есть, хоть всегда и старались, насколько могли, восполнить потери природы, загладив тот вред, который доставили), затем начинают следовать закону Фериссии слишком буквально, превращая всю жизнь в сплошное служение, потом истекают людьми, когда все способные к продолжению рода вдруг подаются в отшельники или попросту погибают как полные идиоты (прости меня, Фериссия), моря себя голодом или, к примеру, не в силах причинить вреда стае голодных волков, и в конце от них остаётся лишь горстка людей, состоящих друг с другом в близком кровном родстве... Потом и они исчезают.

Мелисса вздохнула. Голос её был теперь совсем грустным, грудным, словно шёл откуда-то из глубины.

— Самое страшное, что это случается постепенно, медленней, чем люди могут заметить, так что, когда станет наконец-то понятно, что жизнь иссякает, делать что-либо становится уже поздно. Не этого я желала для своего народа — я хотела, чтоб мои люди жили и радовались, чтобы они шли вперёд, а не пятились от дремучего страха, что они приняли за добродетель, гоня себя в прошлое, откуда нет выхода. Гоня себя в прошлое, человек в конце концов превращается в выродка, а потом умирает. Это — абсолютный закон, и спорить с ним бесполезно. Многие из отщепенцев владеют тем, о чём у нас догадываются лишь единицы — они могут общаться с животными, например, это правда, вот только они добиваются заметных успехов в чём-то одном, пока всё остальное катится под откос. Многие из них проводят целые дни, целые месяцы, сидя на одном месте и глядя вдаль или прижавшись друг к другу, словно дети без матери. Когда люди племён вроде нашего видят это, у них наворачиваются на глаза слёзы от умиления: мол, посмотрите! Какая сакральная близость! Какая духовность!.. Они не понимают, что убогость (прости меня, Фериссия) — ещё не признак святости, а эти люди на самом деле просто проводят дни попусту, поскольку в их жизни больше ничего нет. Я пыталась с ними общаться, объяснять им, что в то время, пока они лежат без движения, кто-то делает что-то действительно значимое, полезное для себя и других, что жизнь дана им Фериссией не для того, чтоб сидеть в своей раковине, боясь двинуть пальцем, чтоб не причинить кому-то вреда, но для того, чтобы приносить пользу, что она и без того чересчур коротка, чтоб её можно было песком пропускать между пальцев, они... Они как животные: они слушают и не понимают. Некоторые из них даже перестают разговаривать — разумеется, это крайние случаи, но племена, подошедшие к своему концу, уже действительно почти не общаются ни с чужими, ни между собой. Они не помнят своего прошлого, не видят будущего, а те легенды, что рваной нитью передаются из уст в уста, на самом деле рассказывают о людях, живших до них... Они не догадываются даже вплести свои имена в эту нить и исчезают бесследными, безымянными, как заезженную пластинку повторяя заученные когда-то строки, но не понимая даже их смысла.

Женщина у окна замолчала, собираясь с мыслями. Снаружи становилось темнее — сгущались первые сумерки.

— Говоря проще, передо мной стоял выбор, — повела лесная жительница свой рассказ дальше. — Или дать им загнать себя в ловушку, из которой слишком многие до них не смогли найти выхода, или употребить всё своё мастерство, всю свою убедительность, всё своё обаяние, если потребуется, чтоб дать им шанс почувствовать, что они могут не только пятиться или топтаться на месте, но и идти, наконец, вперёд.

— И ты выбрала?.. — спросил я, видя, что она опять собирается замолчать.

Видимо, жрица моргнула — на фоне непроницаемо тёмного теперь овала лица вспыхнули вдруг жёлтым светом глаза с щёлочками-зрачками. Эльф дёрнулся, а затем, бормоча что-то неодобрительное, нагнулся вперёд и, нащупав на столе выключатель, включил освещение. Под потолком зажглись лампы, отразились в стекле окон, заполняя комнату тусклым светом, и момент оказался испорчен.

— Это был лёгкий выбор, — улыбаясь, сказала Мелисса. — Это то, чем я занималась всю жизнь, в конце-то концов: заставляла людей думать, заставляла их верить в себя. Хорошо уметь варить зелья, но, если больного не убедить, что он может подняться с постели, никакое лекарство ему не поможет — об этом расскажет любой, самый худший целитель, а я... Я была одной из лучших, — добавила она не без гордости.

— И ради этого вы развязали войну, — подал голос префект. Вид у него был свирепый.

— Что, разумеется, является исключительно прерогативой высших сословий, — не замедлил прокомментировать Аполлон Артамонович.

Эльф метнул в него взгляд, полный ненависти, но ничего не ответил.

— Спасибо, — подождав, ни выскажется ли кто-то ещё, сказала жрица. — Итак, это был лёгкий выбор, а трудности явились уже потом, по дороге.

Она подошла и снова уселась на стол вблизи от меня.

— Начнём с того, что не все согласятся пойти со мной, это я поняла сразу, — продолжала она. — Я старалась склонить на свою сторону всех, кого только могла, но многие всё равно отправились дальше в лес. Пока мы поддерживаем с ними связь, но, боюсь, это может в любой момент прекратиться. Во-вторых, из тех, что остались, лишь каждый пятый или, скорее, каждый десятый видит разницу между «идти вперёд» и «объявить войну диким людям». Большинство видит мир однобоко: мы дерёмся — или мы убегаем. Они приняли это за закон леса и живут теперь с такой установкой, решительно не понимая, как на свете способно существовать что-либо ещё, кроме борьбы или бегства. Умножь это на количество тех, что остались, да не забудь убитых — и ты поймёшь, как много людей действительно стоят за меня.