– Сознательная дискриминация?

Шуламит какое-то время обдумывала его слова. Отвернувшись от Кюллинана, она издала ряд воинственных криков, от которых у него чуть не лопнула барабанная перепонка, а потом перешла на английский:

– Не хотелось бы так думать. Но меня беспокоит, что будет со страной.

– Ты чувствуешь, что вас как-то выталкивают? Главным образом вас, сефардов?

Испустив очередной вопль, Шуламит в упор спросила его:

– Ты что, репортер?

– Археолог, – успокоил ее Кюллинан.

– Дело в том, что это чисто израильская проблема, – с нажимом сказала Шуламит. – И мы не нуждаемся в советах со стороны.

– Я и не собираюсь их давать, – пообещал Кюллинан, и она продолжила рассказ, что ашкенази и сефарды почти не поддерживают контактов между собой, очень редко заключают браки, что хорошие места в медицинских колледжах всегда достаются ашкенази, как и в бизнесе, юриспруденции, журналистике, во власти… словом, все зарезервировано для другой группы. – Сомневаюсь, что все так плохо, как ты рассказываешь, – возразил Кюллинан, – но давай допустим, что тут хотя бы половина правды. Кто в этом виноват?

– Мы говорим не о вине, а о фактах. И если это будет продолжаться, то стране грозят большие неприятности.

– Как вы оказались в таком положении?

– Не надо осуждать сефардов! – возмутилась она.

– Я никого не осуждаю.

– В Америке, где мне довелось работать, у ашкенази свои проблемы. Еврей из Германии никогда не позволит своей дочери выйти замуж за галицийца.

– Кто они такие?

– Из Польши. Из самой нищей ее части.

У Кюллинана создалось впечатление, что и сама Шуламит никогда бы не вышла замуж за галицийца.

Посещение пещеры Илии на вершине холма над Хайфским заливом стало апофеозом сцен в синагоге и в автобусе. Тысячи людей, в основном сефардов, с трудом тащились по крутым склонам, направляясь к зданиям, которые могли дать приют от силы паре сотен человек. На одном покосившемся доме была надпись: «Это здание признано аварийным. Не подходить».

На его крыше собралось несколько сот детишек. Но самой главной и решительной частью толпы были пожилые мужчины и женщины, которых вели к пещере мистические причины; они шли под палящим солнечным светом, продолжая кричать и молиться. Некоторые разбивали бивуаки прямо на земле и так жили по нескольку дней. Некоторые укрывались в тени аварийного здания, а тысячи людей бродили взад и вперед, слушая возбужденные речи, в которых старики вспоминали и жизнь пророка Илии, и то убожество, в которое впали евреи-сефарды. В этой толпе смешивалось все – и мрачность, и.веселье, и раскованность, и потоки пива, Но важный смысл всего происходящего стал ясен, лишь когда Шуламит провела Кюллинана в саму пещеру – глубокий проем с оштукатуренными стенами, который напоминал скорее подземную комнату, а не пещеру. В ней толпилось максимальное количество людей, которых она могла в себя вместить, – наверно, сотен пять, – все обливались потом в этом душном, спертом воздухе; в убежище пророка колыхались язычки тысяч свечей, и все, склонив головы, ждали благословений от многочисленных раввинов и святых людей, которые собрались внутри, дыша не столько воздухом, сколько странной смесью озона, благоговения и религиозного фанатизма. Кюллинан всегда думал, что только католикам свойственно получать благословение священнослужителей, но он увидел, как Шуламит преклонила колени перед одним из раввинов в пурпурном облачении и поцеловала его руку, которую он возложил ей на голову, давая благословение Илии, а в углу собралась группа из десяти человек, составив миньон для молитвы – они слушали одиннадцатого, который вершил службу; все, покрытые испариной, раскачивались и гудели слова молитв, которые тонули в какофонии воинственных криков – несколько женщин у входа продолжали издавать их.

– Что случилось с нашими возлюбленными сефардим? – кричал человек во втором углу, а в центре группа женщин из Марокко пела, отбивая ритм точно на таких же барабанах, которые были в ходу в Макоре четыре тысячи лет назад. Музыка была яростной и требовательной, и под нее изящно танцевали четыре юные девочки. Они кружились и вздымали руки в воздух, заставляя думать мужчин, включая и Кюллинана, что вот так из поколения в поколение еврейские девушки сводили их с ума.

– Где величие сефардим? – жалобно взывал человек во втором углу, и женщины у входа повторяли его похоронные сетования – так же как и паломники, свечи которых озаряли эту мрачную пещеру.

Вечером за обедом Кюллинан сидел, погрузившись в мрачные раздумья. Табари объяснил:

– Его утащили на праздник в пещере Илии.

– Как он там оказался? – спросил Элиав, словно ирландца тут не было.

– Он забрел в сефардскую синагогу в Акко, – засмеялся араб.

– Мы скоро покончим с этими дурацкими взаимоотношениями между ашкенази и сефардами, – упрямо сказал Элиав. – Они начались лишь потому, что Веспасиан изгнал евреев из своей родины и разделил их на отдельные группы. Но мы снова объединились и скоро станем единым целым.

Кюллинан, подняв глаза, к своему удивлению увидел, что ашкенази говорит совершенно серьезно и сам верит в свои слова.

* * *

Весной 67 года, когда Веспасиан, Тит и Траян подступили к Макору, давильщику оливок Игалу исполнилось пятьдесят три года. Он продолжал работать у давильного пресса и гнать оливковое масло. Как и прежде, он не играл в общине никакой роли. Его три сына обзавелись семьями, и теперь самой большой радостью для него было играть со своими одиннадцатью внуками. Он присаживался на ступеньки храма Венеры, глядя, как они носятся по площади.

Давний успех Игала, когда он защитил Иудею от статуй Калигулы, вызвал к нему уважение, но оно длилось недолго. Соседи продолжали считать его честным, но простодушным человеком, не искушенным ни в делах, ни в управлении. Он был уважаемым членом синагоги, постоянно молился в ней и совершенно не пытался как-то выделиться в религиозной иерархии. С годами он стал слегка сутулиться, и теперь его худоба бросалась в глаза, хотя раньше он был довольно плотным. Волосы поредели и поседели, а щеки впали. В его серовато-зеленых глазах часто мелькал намек на улыбку. Он счастливо жил со своей женой Берурией, не испытывая никакой зависти к своим более удачливым соседям по общине, которые то и дело ездили на какие-то важные встречи в Иерусалим или Кесарию.

Как ни странно, место Симеона как главы общины унаследовал Нааман, его давний спутник, и, если бы кто-то опросил хоть дюжину граждан Макора, кто четверть века назад был героем сопротивления римлянам, все бы без промедления ответили: «Рав Нааман. Он отправился в Птолемаиду и предупредил генерала Петрония, чтобы тот и не думал доставлять каменных идолов в Иудею». Понятно, что такая слава досталась Нааману, потому что, когда Игал вернулся после столь тяжелых испытаний, он постарался забыть их и вернулся к жизни обыкновенного давильщика оливкового масла. Нааман же явился, буквально преображенный чудом, которое на его глазах сотворил Бог. Без промедления и даже не посоветовавшись с женой, он в тридцатипятилетнем возрасте бросил свои заботы землепашца и перешел под покровительство осторожного старого Симеона.