– Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, – твердоопроверг Трифон Борисович, – бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этотвор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может,показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел– считать не считал, вы мне не давали, это справедливо, а на глаз, помню,многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги,могим судить…

Насчет вчерашней же суммы Трифон Борисович прямо показал,что Дмитрий Федорович сам ему, только что встал с лошадей, объявил, что привезтри тысячи.

– Полно, так ли, Трифон Борисыч, – возразил было Митя, –неужто так-таки положительно объявил, что привез три тысячи?

– Говорили, Митрий Федорович. При Андрее говорили. Вот онтут сам, Андрей, еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда хорпотчевали, так прямо закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, – спрежними то есть, оно так понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр ФомичКалганов с вами тогда рядом стоял, может, и они тоже запомнили…

Показание о шестой тысяче принято было с необыкновеннымвпечатлением допрашивающими. Понравилась новая редакция: три да три, значит,шесть, стало быть, три тысячи тогда да три тысячи теперь, вот они и все шесть,выходило ясно.

Опросили всех указанных Трифоном Борисовичем мужиков,Степана и Семена, ямщика Андрея и Петра Фомича Калганова. Мужики и ямщик необинуясь подтвердили показание Трифона Борисыча. Кроме того, особенно записали,со слов Андрея, о разговоре его с Митей дорогой насчет того, «куда, дескать, я,Дмитрий Федорович, попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на том свете альнет?» «Психолог» Ипполит Кириллович выслушал все это с тонкою улыбкой и кончилтем, что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет, порекомендовал«приобщить к делу».

Спрошенный Калганов вошел нехотя, хмурый, капризный, иразговаривал с прокурором и с Николаем Парфеновичем так, как бы в первый разувидел их в жизни, тогда как был давний и ежедневный их знакомый. Он начал стого, что «ничего этого не знает и знать не хочет». Но о шестой тысяче,оказалось, слышал и он, признался, что в ту минуту подле стоял. На его взгляд,денег было у Мити в руках «не знаю сколько». Насчет того, что поляки в картах передернули,показал утвердительно. Объяснил тоже, на повторенные расспросы, что по изгнанииполяков действительно дела Мити у Аграфены Александровны поправились и что онасама сказала, что его любит. Об Аграфене Александровне изъяснялся сдержанно ипочтительно, как будто она была самого лучшего общества барыня, и даже ни разуне позволил себе назвать ее «Грушенькой». Несмотря на видимое отвращениемолодого человека показывать, Ипполит Кириллович расспрашивал его долго и лишьот него узнал все подробности того, что составляло, так сказать, «роман» Мити вэту ночь. Митя ни разу не остановил Калганова. Наконец юношу отпустили, и онудалился с нескрываемым негодованием.

Допросили и поляков. Они в своей комнатке хоть и легли былоспать, но во всю ночь не заснули, а с прибытием властей поскорей оделись иприбрались, сами понимая, что их непременно потребуют. Явились они сдостоинством, хотя и не без некоторого страху. Главный, то есть маленький пан,оказался чиновником двенадцатого класса в отставке, служил в Сибириветеринаром, по фамилии же был пан Муссялович. Пан же Врублевский оказалсявольнопрактикующим дантистом, по-русски зубным врачом. Оба они как вошли вкомнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая Парфеновича, сталиобращаться с ответами к стоявшему в стороне Михаилу Макаровичу, принимая его,по неведению, за главный чин и начальствующее здесь лицо и называя его с каждымсловом: «пане пулковнику». И только после нескольких разов и наставления самогоМихаила Макаровича догадались, что надобно обращаться с ответами лишь к НиколаюПарфеновичу. Оказалось, что по-русски они умели даже весьма и весьма правильноговорить, кроме разве выговора иных слов. Об отношениях своих к Грушеньке,прежних и теперешних, пан Муссялович стал было заявлять горячо и гордо, так чтоМитя сразу вышел из себя и закричал, что не позволит «подлецу» при себе такговорить. Пан Муссялович тотчас же обратил внимание на слово «подлец» ипопросил внести в протокол. Митя закипел от ярости.

– И подлец, подлец! Внесите это и внесите тоже, что,несмотря на протокол, я все-таки кричу, что подлец! – прокричал он.

Николай Парфенович хоть и внес в протокол, но проявил присем неприятном случае самую похвальную деловитость и умение распорядиться:после строгого внушения Мите он сам тотчас же прекратил все дальнейшиерасспросы касательно романической стороны дела и поскорее перешел ксущественному. В существенном же явилось одно показание панов, возбудившеенеобыкновенное любопытство следователей: это именно о том, как подкупал Митя, втой комнатке, пана Муссяловича и предлагал ему три тысячи отступного с тем, чтосемьсот рублей в руки, а остальные две тысячи триста «завтра же утром вгороде», причем клялся честным словом, объявляя, что здесь, в Мокром, с ним инет пока таких денег, а что деньги в городе. Митя заметил было сгоряча, что неговорил, что наверно отдаст завтра в городе, но пан Врублевский подтвердилпоказание, да и сам Митя, подумав с минуту, нахмуренно согласился, что, должнобыть, так и было, как паны говорят, что он был тогда разгорячен, а потомудействительно мог так сказать. Прокурор так и впился в показание: оказывалосьдля следствия ясным (как и впрямь потом вывели), что половина или часть трехтысяч, доставшихся в руки Мите, действительно могла оставаться где-нибудьприпрятанною в городе, а пожалуй так даже где-нибудь и тут в Мокром, так чтовыяснялось таким образом и то щекотливое для следствия обстоятельство, что уМити нашли в руках всего только восемьсот рублей – обстоятельство, бывшее досих пор хотя единственным и довольно ничтожным, но все же некоторымсвидетельством в пользу Мити. Теперь же и это единственное свидетельство в егопользу разрушалось. На вопрос прокурора: где же бы он взял остальные две тысячитриста, чтоб отдать завтра пану, коли сам утверждает, что у него было всеготолько полторы тысячи, а между тем заверял пана своим честным словом, Митятвердо ответил, что хотел предложить «полячишке» назавтра не деньги, аформальный акт на права свои по имению Чермашне, те самые права, которыепредлагал Самсонову и Хохлаковой. Прокурор даже усмехнулся «невинностивыверта».

– И вы думаете, что он бы согласился взять эти «права»вместо наличных двух тысяч трехсот рублей?

– Непременно согласился бы, – горячо отрезал Митя. –Помилуйте, да тут не только две, тут четыре, тут шесть даже тысяч он мог бы наэтом тяпнуть! Он бы тотчас набрал своих адвокатишек, полячков да жидков, и нето что три тысячи, а всю бы Чермашню от старика оттягали.

Разумеется, показание пана Муссяловича внесли в протокол всамой полной подробности. На том панов и отпустили. О факте же передержки вкартах почти и не упомянули; Николай Парфенович им слишком был и без тогоблагодарен и пустяками не хотел беспокоить, тем более что все это пустая ссорав пьяном виде за картами и более ничего. Мало ли было кутежа и безобразий в туночь… Так что деньги, двести рублей, так и остались у панов в кармане.