– Это очень интересно: в вашей квартире могла бы завтраотыскаться эта вещь, рубашка, может быть, от которой вы оторвали кусок. Из чегоэта тряпка была: из холста, из полотна?

– Черт ее знает из чего. Постойте… Я, кажется, ни от чего неотрывал. Она была коленкоровая… Я, кажется, в хозяйкин чепчик зашил.

– В хозяйкин чепчик?

– Да, я у ней утащил.

– Как это утащили?

– Видите, я действительно, помнится, как-то утащил одинчепчик на тряпки, а может, перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тут эти полторы тысячи, я взял изашил… Кажется, именно в эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь, тысячураз мытая.

– И вы это твердо уже помните?

– Не знаю, твердо ли. Кажется, в чепчик. Ну да наплевать!

– В таком случае ваша хозяйка могла бы по крайней мереприпомнить, что у нее пропала эта вещь?

– Вовсе нет, она и не хватилась. Старая тряпка, говорю вам,старая тряпка, гроша не стоит.

– А иголку откуда взяли, нитки?

– Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! – рассердилсянаконец Митя.

– И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли, в какомименно месте бросили на площади эту… ладонку.

– Да велите завтра площадь выместь, может, найдете, –усмехнулся Митя. – Довольно, господа, довольно, – измученным голосом порешилон. – Вижу ясно: вы мне не поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а неваша, не надо было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайнемоей! А вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели!Пойте себе гимн, если можете… Будьте вы прокляты, истязатели!

Он склонился головой и закрыл лицо руками. Прокурор иследователь молчали. Через минуту он поднял голову и как-то без мысли погляделна них. Лицо его выражало уже совершившееся, уже безвозвратное отчаяние, и онкак-то тихо замолк, сидел и как будто себя не помнил. Между тем надо былооканчивать дело: следовало неотложно перейти к допросу свидетелей. Было ужечасов восемь утра. Свечи давно уже как потушили. Михаил Макарович и Калганов,все время допроса входившие и уходившие из комнаты, на этот раз оба опятьвышли. Прокурор и следователь имели тоже чрезвычайно усталый вид. Наставшееутро было ненастное, все небо затянулось облаками, и дождь лил как из ведра.Митя без мысли смотрел на окна.

– А можно мне в окно поглядеть? – спросил он вдруг НиколаяПарфеновича.

– О, сколько вам угодно, – ответил тот.

Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькиезеленоватые стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а тамдальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более,казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Фебазлатокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй, в такоеутро было бы и лучше», – усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой,повернулся к «истязателям»:

– Господа! – воскликнул он, – я ведь вижу, что я пропал. Ноона? Скажите мне про нее, умоляю вас, неужели и она пропадет со мной? Ведь онаневинна, ведь она вчера кричала не в уме, что «во всем виновата». Она ни в чем,ни в чем не виновата! Я всю ночь скорбел, с вами сидя… Нельзя ли, не можете лимне сказать: что вы с нею теперь сделаете?

– Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, –тотчас же и с видимою поспешностью ответил прокурор, – мы не имеем пока никакихзначительных мотивов хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы такинтересуетесь. В дальнейшем ходе дела, надеюсь, окажется то же… Напротив,сделаем в этом смысле все, что только можно с нашей стороны. Будьте совершенноспокойны.

– Господа, благодарю вас, я ведь так и знал, что вы все-такиже честные и справедливые люди, несмотря ни на что. Вы сняли бремя с души… Ну,что же мы теперь будем делать? Я готов.

– Да вот-с, поспешить бы надо. Нужно неотложно перейти кдопросу свидетелей. Все это должно произойти непременно в вашем присутствии, апотому…

– А не выпить ли сперва чайку? – перебил Николай Парфенович,– ведь уж, кажется, заслужили!

Порешили, что если есть готовый чай внизу (ввиду того, что МихаилМакарович наверно ушел «почаевать»), то выпить по стаканчику и затем«продолжать и продолжать». Настоящий же чай и «закусочку» отложить до болеесвободного часа. Чай действительно нашелся внизу, и его вскорости доставилинаверх. Митя сначала отказался от стакана, который ему любезно предложилНиколай Парфенович, но потом сам попросил и выпил с жадностью. Вообще же имелкакой-то даже удивительно измученный вид. Казалось бы, при его богатырскихсилах, что могла значить одна ночь кутежа и хотя бы самых сильных притомощущений? Но он сам чувствовал, что едва сидит, а по временам так все предметыначинали как бы ходить и вертеться у него пред глазами. «Еще немного, и,пожалуй, бредить начну», – подумал он про себя.

Допрос свидетелей начался. Но мы уже не станем продолжатьнаш рассказ в такой подробности, в какой вели его до сих пор. А потому иопустим о том, как Николай Парфенович внушал каждому призываемому свидетелю,что тот должен показывать по правде и совести и что впоследствии должен будетповторить это показание свое под присягой. Как, наконец, от каждого свидетелятребовалось, чтоб он подписал протокол своих показаний, и проч., и проч.Отметим лишь одно, что главнейший пункт, на который обращалось все вниманиедопрашивавших, преимущественно был все тот же самый вопрос о трех тысячах, тоесть было ли их три или полторы в первый раз, то есть в первый кутеж ДмитрияФедоровича здесь в Мокром, месяц назад, и было ли их три или полторы тысячивчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича. Увы, все свидетельства, все доединого, оказались против Мити, и ни одного в его пользу, а иные изсвидетельств так даже внесли новые, почти ошеломляющие факты в опровержениепоказаний его. Первым спрошенным был Трифон Борисыч. Он предстал преддопрашивающими без малейшего страха, напротив, с видом строгого и суровогонегодования против обвиняемого и тем несомненно придал себе вид чрезвычайнойправдивости и собственного достоинства. Говорил мало, сдержанно, ждал вопросов,отвечал точно и обдуманно. Твердо и не обинуясь показал, что месяц назад немогло быть истрачено менее трех тысяч, что здесь все мужики покажут, чтослышали о трех тысячах от самого «Митрий Федорыча»: «Одним цыганкам сколькоденег перебросали. Им одним небось за тысячу перевалило».

– И пятисот, может, не дал, – мрачно заметил на это Митя, –вот только не считал тогда, пьян был, а жаль…

Митя сидел на этот раз сбоку, спиной к занавескам, слушалмрачно, имел вид грустный и усталый, как бы говоривший: «Э, показывайте что хотите,теперь все равно!»