Прокурор замолк. Он разгорячился. Он не скрывал своейдосады, почти злобы, и выложил все накопившееся, даже не заботясь о красотеслога, то есть бессвязно и почти сбивчиво.

– Не в полутора тысячах заключался позор, а в том, что этиполторы тысячи я отделил от тех трех тысяч, – твердо произнес Митя.

– Но что же, – раздражительно усмехнулся прокурор, – чтоименно в том позорного, что уже от взятых зазорно, или, если сами желаете, то ипозорно, трех тысяч вы отделили половину по своему усмотрению? Важнее то, чтовы три тысячи присвоили, а не то, как с ними распорядились. Кстати, почему выименно так распорядились, то есть отделили эту половину? Для чего, для какойцели так сделали, можете это нам объяснить?

– О, господа, да в цели-то и вся сила! – воскликнул Митя. –Отделил по подлости, то есть по расчету, ибо расчет в этом случае и естьподлость… И целый месяц продолжалась эта подлость!

– Непонятно.

– Удивляюсь вам. А впрочем, объяснюсь еще, действительно,может быть, непонятно. Видите, следите за мной: я присвояю три тысячи,вверенные моей чести, кучу на них, прокутил все, наутро являюсь к ней и говорю:«Катя, виноват, я прокутил твои три тысячи», – ну что, хорошо? Нет, нехорошо –бесчестно и малодушно, зверь и до зверства не умеющий сдержать себя человек,так ли, так ли? Но все же не вор? Не прямой же ведь вор, не прямой,согласитесь! Прокутил, но не украл! Теперь второй, еще выгоднейший случай,следите за мной, а то я, пожалуй, опять собьюсь – как-то голова кружится, –итак, второй случай: прокучиваю я здесь только полторы тысячи из трех, то естьполовину. На другой день прихожу к ней и приношу эту половину: «Катя, возьми отменя, мерзавца и легкомысленного подлеца, эту половину, потому что половину япрокутил, прокучу, стало быть, и эту, так чтобы от греха долой!» Ну как в такомслучае? Все что угодно, и зверь и подлец, но уже не вор, не вор окончательно,ибо, если б вор, то наверно бы не принес назад половину сдачи, а присвоил бы иее. Тут же она видит, что коль скоро принес половину, то донесет и остальные,то есть прокученные, всю жизнь искать будет, работать будет, но найдет иотдаст. Таким образом, подлец, но не вор, не вор, как хотите, не вор!

– Положим, что есть некоторая разница, – холодно усмехнулсяпрокурор. – Но странно все-таки, что вы видите в этом такую роковую ужеразницу.

– Да, вижу такую роковую разницу! Подлецом может бытьвсякий, да и есть, пожалуй, всякий, но вором может быть не всякий, а толькоархиподлец. Ну да я там этим тонкостям не умею… А только вор подлее подлеца,вот мое убеждение. Слушайте: я ношу деньги целый месяц на себе, завтра же ямогу решиться их отдать, и я уже не подлец, но решиться-то я не могу, вот что,хотя и каждый день решаюсь, хотя и каждый день толкаю себя: «Решись, решись,подлец», и вот весь месяц не могу решиться, вот что! Что, хорошо, по-вашему,хорошо?

– Положим, не так хорошо, это я отлично могу понять и в этомя не спорю, – сдержанно ответил прокурор. – Да и вообще отложим всякоепрепирание об этих тонкостях и различиях, а вот опять-таки если бы вам угоднобыло перейти к делу. А дело именно в том, что вы еще не изволили нам объяснить,хотя мы и спрашивали: для чего первоначально сделали такое разделение в этихтрех тысячах, то есть одну половину прокутили, а другую припрятали? Именно длячего, собственно, припрятали, на что хотели, собственно, эти отделенные полторытысячи употребить? Я на этом вопросе настаиваю, Дмитрий Федорович.

– Ах да, и в самом деле! – вскричал Митя, ударив себя полбу, – простите, я вас мучаю, а главного и не объясняю, а то бы вы вмиг поняли,ибо в цели-то, в цели-то этой и позор! Видите, тут все этот старик, покойник,он все Аграфену Александровну смущал, а я ревновал, думал тогда, что онаколеблется между мною и им; вот и думаю каждый день: что, если вдруг с еестороны решение, что, если она устанет меня мучить и вдруг скажет мне: «Тебялюблю, а не его, увози меня на край света». А у меня всего два двугривенных; счем увезешь, что тогда делать, – вот и пропал. Я ведь ее тогда не знал и непонимал, я думал, что ей денег надо и что нищеты моей она мне не простит. И вотя ехидно отсчитываю половину от трех тысяч и зашиваю иглой хладнокровно,зашиваю с расчетом, еще до пьянства зашиваю, а потом, как уж зашил, наостальную половину еду пьянствовать! Нет-с, это подлость! Поняли теперь?

Прокурор громко рассмеялся, следователь тоже.

– По-моему, даже благоразумно и нравственно, что удержалисьи не все прокутили, – прохихикал Николай Парфенович, – потому что что же туттакого-с?

– Да то, что украл, вот что! О Боже, вы меня ужасаетенепониманием! Все время, пока я носил эти полторы тысячи, зашитые на груди, якаждый день и каждый час говорил себе: «Ты вор, ты вор!» Да я оттого исвирепствовал в этот месяц, оттого и дрался в трактире, оттого и отца избил,что чувствовал себя вором! Я даже Алеше, брату моему, не решился и не посмелоткрыть про эти полторы тысячи: до того чувствовал, что подлец и мазурик! Нознайте, что пока я носил, я в то же время каждый день и каждый час мой говорилсебе: «Нет, Дмитрий Федорович, ты, может быть, еще и не вор». Почему? А именнопотому, что ты можешь завтра пойти и отдать эти полторы тысячи Кате. И вотвчера только я решился сорвать мою ладонку с шеи, идя от Фени к Перхотину, а дотой минуты не решался, и только что сорвал, в ту же минуту стал ужеокончательный и бесспорный вор, вор и бесчестный человек на всю жизнь. Почему?Потому что вместе с ладонкой и мечту мою пойти к Кате и сказать: «Я подлец, ане вор» – разорвал! Понимаете теперь, понимаете!

– Почему же вы именно вчера вечером на это решились? –прервал было Николай Парфенович.

– Почему? Смешно спрашивать: потому что осудил себя насмерть, в пять часов утра, здесь на рассвете: «Ведь все равно, подумал,умирать, подлецом или благородным!» Так вот нет же, не все равно оказалось!Верите ли, господа, не то, не то меня мучило больше всего в эту ночь, что ястарика слугу убил и что грозила Сибирь, и еще когда? – когда увенчалась любовьмоя и небо открылось мне снова! О, это мучило, но не так; все же не так, какэто проклятое сознание, что я сорвал наконец с груди эти проклятые деньги и ихрастратил, а стало быть, теперь уже вор окончательный! О господа, повторяю вамс кровью сердца: много я узнал в эту ночь! Узнал я, что не только жить подлецомневозможно, но и умирать подлецом невозможно… Нет, господа, умирать надочестно!..

Митя был бледен. Лицо его имело изможденный и измученныйвид, несмотря на то, что он был до крайности разгорячен.

– Я начинаю вас понимать, Дмитрий Федорович, – мягко и дажекак бы сострадательно протянул прокурор, – но все это, воля ваша, по-моему,лишь нервы… болезненные нервы ваши, вот что-с. И почему бы, например, вам, чтобизбавить себя от стольких мук, почти целого месяца, не пойти и не отдать этиполторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись с нею,почему бы вам, ввиду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы егорисуете, не испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся уму, тоесть после благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же ине попросить потребную на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушномсердце своем и видя ваше расстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенноесли бы под документ, или, наконец, хотя бы под такое же обеспечение, котороевы предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой? Ведь считаете же вы даже досих пор это обеспечение ценным?