Грушеньку наконец отпустили, причем Николай Парфеновичстремительно заявил ей, что она может хоть сейчас же воротиться в город и чтоесли он с своей стороны чем-нибудь может способствовать, например, насчетлошадей или, например, пожелает она провожатого, то он… с своей стороны…

– Покорно благодарю вас, – поклонилась ему Грушенька, – я стем старичком отправлюсь, с помещиком, его довезу, а пока подожду внизу, кольпозволите, как вы тут Дмитрия Федоровича порешите.

Она вышла. Митя был спокоен и даже имел совсем ободрившийсявид, но лишь на минуту. Все какое-то странное физическое бессилие одолевало егочем дальше, тем больше. Глаза его закрывались от усталости. Допрос свидетелейнаконец окончился. Приступили к окончательной редакции протокола. Митя встал и перешелс своего стула в угол, к занавеске, прилег на большой накрытый ковром хозяйскийсундук и мигом заснул. Приснился ему какой-то странный сон, как-то совсем не кместу и не ко времени. Вот он будто бы где-то едет в степи, там, где служилдавно, еще прежде, и везет его в слякоть на телеге, на паре, мужик. Толькохолодно будто бы Мите, в начале ноябрь, и снег валит крупными мокрыми хлопьями,а падая на землю, тотчас тает. И бойко везет его мужик, славно помахивает,русая, длинная такая у него борода, и не то что старик, а так лет будетпятидесяти, серый мужичий на нем зипунишко. И вот недалеко селение, виднеютсяизбы черные-пречерные, а половина изб погорела, торчат только одни обгорелыебревна. А при выезде выстроились на дороге бабы, много баб, целый ряд, всёхудые, испитые, какие-то коричневые у них лица. Вот особенно одна с краю, такаякостлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а может, и всего толькодвадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек, и груди-то,должно быть, у ней такие иссохшие, и ни капли в них молока. И плачет, плачетдитя и ручки протягивает, голенькие, с кулачонками, от холоду совсем какие-тосизые.

– Что они плачут? Чего они плачут? – спрашивает, лихопролетая мимо них, Митя.

– Дитё, – отвечает ему ямщик, – дитё плачет. – И поражаетМитю то, что он сказал по-своему, по-мужицки: «дитё», а не «дитя». И емунравится, что мужик сказал «дитё»: жалости будто больше.

– Да отчего оно плачет? – домогается, как глупый, Митя. –Почему ручки голенькие, почему его не закутают?

– А иззябло дитё, промерзла одежонка, вот и не греет.

– Да почему это так? Почему? – все не отстает глупый Митя.

– А бедные, погорелые, хлебушка нетути, на погорелое местопросят.

– Нет, нет, – все будто еще не понимает Митя, – ты скажи:почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почемуголая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песенрадостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё?

И чувствует он про себя, что хоть он и безумно спрашивает ибез толку, но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так инадо спросить. И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогдаеще не бывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всемсделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и чернаяиссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и чтобысейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всембезудержем карамазовским.

– А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь стобой иду, – раздаются подле него милые, проникновенные чувством словаГрушеньки. И вот загорелось все сердце его и устремилось к какому-то свету, ихочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь, к новому зовущему свету,и скорее, скорее, теперь же, сейчас!

– Что? Куда? – восклицает он, открывая глаза и садясь насвой сундук, совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Надним стоит Николай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол.Догадался Митя, что спал он час или более, но он Николая Парфеновича не слушал.Его вдруг поразило, что под головой у него очутилась подушка, которой, однако,не было, когда он склонился в бессилии на сундук.

– Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такойдобрый человек! – воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством иплачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему.Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, аможет быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушкуиз сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу иобъявил, что подпишет все что угодно.

– Я хороший сон видел, господа, – странно как-то произнесон, с каким-то новым, словно радостью озаренным лицом.

Когда подписан был протокол, Николай Парфенович торжественнообратился к обвиняемому и прочел ему «Постановление», гласившее, что такого-тогода и такого-то дня, там-то, судебный следователь такого-то окружного суда,допросив такого-то (то есть Митю) в качестве обвиняемого в том-то и в том-то(все вины были тщательно прописаны) и принимая во внимание, что обвиняемый, непризнавая себя виновным во взводимых на него преступлениях, ничего в оправданиесвое не представил, а между тем свидетели (такие-то) и обстоятельства(такие-то) его вполне уличают, руководствуясь такими-то и такими-то статьями«Уложения о наказаниях» и т. д., постановил: для пресечения такому-то (Мите)способов уклониться от следствия и суда, заключить его в такой-то тюремныйзамок, о чем обвиняемому объявить, а копию сего постановления товарищупрокурора сообщить и т. д., и т. д. Словом, Мите объявили, что он от сей минутыарестант и что повезут его сейчас в город, где и заключат в одно оченьнеприятное место. Митя, внимательно выслушав, вскинул только плечами.

– Что ж, господа, я вас не виню, я готов… Понимаю, что вамничего более не остается.

Николай Парфенович мягко изъяснил ему, что свезет его тотчасже становой пристав Маврикий Маврикиевич, который как раз теперь тут случился…

– Стойте, – перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимымчувством произнес, обращаясь ко всем в комнате: – Господа, все мы жестоки, всемы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех –пусть уж так будет решено теперь – из всех я самый подлый гад! Пусть! Каждыйдень моей жизни я, бия себя в грудь, обещал исправиться и каждый день творилвсе те же пакости. Понимаю теперь, что на таких, как я, нужен удар, ударсудьбы, чтоб захватить его как в аркан и скрутить внешнею силой. Никогда, никогдане поднялся бы я сам собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения ивсенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь! Ведь, можетбыть, и очищусь, господа, а? Но услышьте, однако, в последний раз: в крови отцамоего не повинен! Принимаю казнь не за то, что убил его, а за то, что хотелубить и, может быть, в самом деле убил бы… Но все-таки я намерен с вамибороться и это вам возвещаю. Буду бороться с вами до последнего конца, а тамрешит Бог! Прощайте, господа, не сердитесь, что я за допросом кричал на вас, о,я был тогда еще так глуп… Чрез минуту я арестант, и теперь, в последний раз,Дмитрий Карамазов, как свободный еще человек, протягивает вам свою руку.Прощаясь с вами, с людьми прощусь!..