Митя вдруг покраснел:

– Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степениподлецом? Не может быть, чтобы вы это серьезно!.. – проговорил он снегодованием, смотря в глаза прокурору и как бы не веря, что от него слышал.

– Уверяю вас, что серьезно… Почему вы думаете, чтонесерьезно? – удивился в свою очередь и прокурор.

– О, как это было бы подло! Господа, знаете ли вы, что выменя мучаете! Извольте, я вам все скажу, так и быть, я вам теперь уже во всеймоей инфернальности признаюсь, но чтобы вас же устыдить, и вы сами удивитесь,до какой подлости может дойти комбинация чувств человеческих. Знайте же, что яуже имел эту комбинацию сам, вот эту самую, про которую вы сейчас говорили,прокурор! Да, господа, и у меня была эта мысль в этот проклятый месяц, так чтопочти уже решался идти к Кате, до того был подл! Но идти к ней, объявить ей моюизмену и на эту же измену, для исполнения же этой измены, для предстоящихрасходов на эту измену, у ней же, у Кати же, просить денег (просить, слышите,просить!) и тотчас от нее же убежать с другою, с ее соперницей, с еененавистницей и обидчицей, – помилуйте, да вы с ума сошли, прокурор!

– С ума не с ума, но, конечно, я сгоряча не сообразил…насчет этой самой вот женской ревности… если тут действительно могла бытьревность, как вы утверждаете… да, пожалуй, тут есть нечто в этом роде, –усмехнулся прокурор.

– Но это была бы уж такая мерзость, – свирепо ударил Митякулаком по столу, – это так бы воняло, что уж я и не знаю! Да знаете ли вы, чтоона могла бы мне дать эти деньги, да и дала бы, наверно дала бы, из отмщениямне дала бы, из наслаждения мщением, из презрения ко мне дала бы, потому чтоэто тоже инфернальная душа и великого гнева женщина! Я-то бы деньги взял, о,взял бы, взял, и тогда всю жизнь… о Боже! Простите, господа, я потому таккричу, что у меня была эта мысль еще так недавно, еще всего только третьегодня, именно когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера, да, и вчера, весьдень вчера, я помню это, до самого этого случая…

– До какого случая? – ввернул было Николай Парфенович слюбопытством, но Митя не расслышал.

– Я сделал вам страшное признание, – мрачно заключил он. –Оцените же его, господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его,а если нет, если и это пройдет мимо ваших душ, то тогда уже вы прямо неуважаете меня, господа, вот что я вам говорю, и я умру от стыда, что призналсятаким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не верите! Как,так вы и это хотите записывать? – вскричал он уже в испуге.

– Да вот что вы сейчас сказали, – в удивлении смотрел нанего Николай Парфенович, – то есть что вы до самого последнего часа все ещерасполагали идти к госпоже Верховцевой просить у нее эту сумму… Уверяю вас, чтоэто очень важное для нас показание, Дмитрий Федорович, то есть про весь этотслучай… и особенно для вас, особенно для вас важное.

– Помилосердуйте, господа, – всплеснул руками Митя, – хотьэтого-то не пишите, постыдитесь! Ведь я, так сказать, душу мою разорвал пополампред вами, а вы воспользовались и роетесь пальцами по разорванному месту вобеих половинах… О Боже!

Он закрылся в отчаянии руками.

– Не беспокойтесь так, Дмитрий Федорович, – заключилпрокурор, – все теперь записанное вы потом прослушаете сами и с чем несогласитесь, мы по вашим словам изменим, а теперь я вам один вопросик еще втретий раз повторю: неужто в самом деле никто, так-таки вовсе никто, не слыхалот вас об этих зашитых вами в ладонку деньгах? Это, я вам скажу, почтиневозможно представить.

– Никто, никто, я сказал, иначе вы ничего не поняли!Оставьте меня в покое.

– Извольте-с, это дело должно объясниться и еще много к томувремени впереди, но пока рассудите: у нас, может быть, десятки свидетельств отом, что вы именно сами распространяли и даже кричали везде о трех тысячах,истраченных вами, о трех, а не о полутора, да и теперь, при появлении вчерашнихденег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли с собою тритысячи…

– Не десятки, а сотни свидетельств у вас в руках, две сотнисвидетельств, две сотни человек слышали, тысяча слышала! – воскликнул Митя.

– Ну вот видите-с, все, все свидетельствуют. Так ведь значитже что-нибудь слово все?

– Ничего не значит, я соврал, а за мной и все стали врать.

– Да зачем же вам-то так надо было «врать», как выизъясняетесь?

– А черт знает. Из похвальбы, может быть… так… что вот такмного денег прокутил… Из того, может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть… да,это именно оттого… черт… который раз вы задаете этот вопрос? Ну, соврал, икончено, раз соврал и уж не хотел переправлять. Из-за чего иной раз вретчеловек?

– Это очень трудно решить, Дмитрий Федорович, из-за чего вретчеловек, – внушительно проговорил прокурор. – Скажите, однако, велика ли былаэта, как вы называете ее, ладонка, на вашей шее?

– Нет, не велика.

– А какой, например, величины?

– Бумажку сторублевую пополам сложить – вот и величина.

– А лучше бы вы нам показали лоскутки? Ведь они где-нибудьпри вас.

– Э, черт… какие глупости… я не знаю, где они.

– Но позвольте, однако: где же и когда вы ее сняли с шеи?Ведь вы, как сами показываете, домой не заходили?

– А вот как от Фени вышел и шел к Перхотину, дорогой исорвал с шеи и вынул деньги.

– В темноте?

– Для чего тут свечка? Я это пальцем в один миг сделал.

– Без ножниц, на улице?

– На площади, кажется; зачем ножницы? Ветхая тряпка, сейчасразодралась.

– Куда же вы ее потом дели?

– Там же и бросил.

– Где именно?

– Да на площади же, вообще на площади! Черт ее знает где наплощади. Да для чего вам это?

– Это чрезвычайно важно, Дмитрий Федорович: вещественныедоказательства в вашу же пользу, и как это вы не хотите понять? Кто же вампомогал зашивать месяц назад?

– Никто не помогал, сам зашил.

– Вы умеете шить?

– Солдат должен уметь шить, а тут и уменья никакого не надо.

– Где же вы взяли материал, то есть эту тряпку, в которуюзашили?

– Неужто вы не смеетесь?

– Отнюдь нет, и нам вовсе не до смеха, Дмитрий Федорович.

– Не помню, где взял тряпку, где-нибудь взял.

– Как бы, кажется, этого-то уж не запомнить?

– Да ей-богу же не помню, может, что-нибудь разодрал избелья.