фальшивой позолотой, стены завешиваются пыльным царственным бархатом, заранее прокуренным, чтобы не выделялся на общем фоне. В помещении стоит продуманная одноцветная полутьма. Это — для особо глазастых посетителей, стремящихся рассмотреть свой ланч до того, как он оплачен.

— Желаете что-нибудь еще? — гарсон не оставляет надежды. Он оптимист, вроде искателей кладов. Упорный борец за благосостояние, выраженное в чаевых. На лице жонглера грязной посудой искренний интерес к содержимому моих карманов. Оно и понятно, время чуть перевалило за шесть часов, но посетителей в забегаловке на палец ото дна. В углу медитирует над пустым бокалом местный бедолага, за неимением денег вдыхающий алкогольные пары, чтобы забыться. Все его состояние — это дырявые носки и грандиозные планы на вечер. И не выгоняют его отсюда лишь с одной целью — создать в заведении видимость популярности.

— Бушмиллс блэк буш, мек, — говорю я. — И еще мне нужна Марта.

Парень на время виснет, он прогоняет в поисках все меню. Прикрывает глаза, инспектируя содержимое головного мозга. Такого блюда там нет. И это обстоятельство его озадачивает. Я его не тороплю, хотя и удивляюсь. Даже Халед, тот марокканец, что работает у мистера Долсона, даже он в таких вопросах соображал быстрее. Правда после того, как я записал телефоны всех местных потаскушек и повесил их под стойкой. Чтобы быть медленней Халеда необходимо быть полным олигофреном.

— Марта? — переспрашивает мой собеседник.

— Смуглая рыжая мышка в очках, приятель. Ходит сюда с Мейерсом.

— Мейерса, застрелили, — доверительно шепчет носитель фартука. — Говорят, проделали дыру в башке.

Теперь разговоров на выдаче будет на неделю. Они, вероятно, только успели затихнуть, как же, кокнули одного из посетителей! Чесать языком единственное развлечение на кухне, ведь поварская работа нудна до безобразия и выматывает почище мытья посуды, уж я это точно знаю.

— Марта, мек, — повторяю я. Он колеблется, а потом обещает узнать и исчезает за моим заказом. Из кухни доносится звяканье посуды. Пыльная эстрада уныло выступает из тьмы паучьими микрофонными стойками и синтезатором, затянутым в чехол.

Дедулю в углу совсем засидели мухи, вполне возможно он уже умер и строит планы на вечер где-нибудь у святого Петра. Я хмыкаю, вспоминая долгие дни у Долсона. Именно дни. Вечера проносились транссибирскими экспрессами, под гул голосов и плотную завесу табачного дыма. Собственно, мне нечем похвалиться в этой жизни: долгие дни, быстрые вечера и ночи. Чтобы хоть как — то занять время я думаю о Кони. И мне кажется, что все налаживается. И завтра для меня приобретет хоть какой-нибудь смысл.

«Ты веришь в Деда Мороза?»

«Я люблю тебя».

Поразительно, как быстро женщины способны поменять смысл нашего существования. Их невозможно оставить в покое, их приходится постоянно держать в мыслях. Думаешь, представляешь, предполагаешь, мечтаешь. Они как дырка в зубе, требуют ежесекундной инспекции языком. И это — даже не разобравшись, а что дальше? Вопросы обычно возникают позже. Много позже глупого состояния влюбленности. Но этого я понять не хочу. И не пытаюсь осмысливать. Черт с ним. У меня впервые за долгие годы что-то шевельнулось в душе. Это что-то для меня ценнее рациональности и логики. Желания выжить, денег, компромиссов. Всего того, о чем думают глупые сытые буржуа. Мне хочется делать глупости, о которых я потом не буду жалеть. Этот вздор, наверное, будет самым ценным, что я увижу в этом мире.

Ты веришь в Деда Мороза? Я наблюдаю, как возвращается гарсон. Он последовательно выставляет передо мной чашку кофе, виски и, наконец, снабжает меня информацией. Из кухни проглядывают любопытные головы.

— Говорят, она живет в меблирашках на Флай-роуд, но где именно никто не знает, мистер, — говорит он тихо. Я кладу на стол двадцатку, которая исчезает мгновенно. Похоже, что я еще вижу ее призрачную проекцию, хотя это всего лишь обман зрения.

— Фамилия есть у нее? — интересуюсь я и закидываю в себя виски. Почуяв запах, старичок в углу шевелится, значит, он еще жив. Я заказываю ему порцию за свой счет.

Паренек мнется, пытаясь рассмотреть сквозь плотную ткань кармана мое удостоверение, за деньги он готов поделиться сокровенным знанием о своей клиентуре, но на дополнительные сведения нужны аргументы. Некоторое время я раздумываю, показать ли пластик со своей физиономией или обойтись очередной двадцаткой и выбираю первое. Из жадности.

Расследование становится накладным для короны, даже моя широкая душа этого не принимает. Государство тратит на малую частицу информации больше, чем человек может заработать за всю жизнь. И тратит быстрее, чем успевает нашарить в карманах налогоплательщиков, простых парней, читающих газеты начиная со спортивной страницы. Оно вынуждено просить в долг у богатых, а недостающие средства отнимать у бедных. Министры финансов со слезами принимают очередную медаль «За мудрую экономию» выраженную в затягивании поясов обитателей богаделен, премьер — министр сурово сдвигает брови, изображая «крайнюю озабоченность».

А завершает этот спектакль инспектор-стажер Макс Акиньшин, у которого полный карман этих фантиков и еще больше желающих их получить. Хотя все же можно обойтись малой кровью. Как говорит достойный человек мистер Мобалеку: потратив сто монет, узнаешь меньше, чем показав свою простату.

— Фойгт, — помогает следствию халдей. Взамен я награждаю его своей признательностью — зачем-то жму ему руку. Он моргает. Понятливый малый, по сути, никогда не знаешь, чье уважение тебе понадобится в следующую секунду. Судьи, палача, уборщика в супермаркете, полицейского, учителя или Господа бога. Недаром хитрые американцы написали на своих купюрах «Верим тебе, Господи», уважение, как и признательность, совершенный вид валюты. Разменная монетка, за которую можно получить больше, чем планировал.

Я выхожу из романтической «Рио Бланки» и тут же возвращаюсь. Потому что дал пенку от радости. Не учел того обстоятельства, что Флай-роуд — пятимильная улица, пронизывающая летающий цирк с востока, от побережья, на запад в сторону гор. А времени на осмотр хилых достопримечательностей криминального района у меня нет. Халдей торчит у стола, собирая посуду.

— А где именно? — беззаботно спрашиваю его я, словно бы и не выходил из заведения. Он пожимает плечами.

— Никто не знает, мистер.

Пока я обдумываю это его — «никто не знает, мистер». Дедушка в углу оживает в надежде на вторую порцию. Но второго подарка ему сегодня не обломится. Я хмурю брови. Черт побери! Бль! С. ка, ну, что за жизнь? И