будто определенные образы, особенно связанные с закатами, лежат на подступах к месту или состоянию, преисполненному неопределенных счастья и свободы, которые я уже постигал в прошлом и, возможно, постигну в будущем. В чем именно заключаются эти счастье и свобода, что хоть отдаленно собой представляют, я не выражу и под дулом пистолета – лишь что они, судя по всему, обещают раздвинуть рамки, придать динамизма и усилить проницательность, чтобы мне открылась и стала постижима красота во всех ее проявлениях. Добавлю, что это заведомо подразумевает покорение времени, пространства, материи и энергии, а точнее, мою непосредственную свободу от их законов, чтобы я бороздил вселенные в невидимом, бесплотном обличье…неподвластный физическим порядкам и ограничениям… Согласен, чепуха. Чепуха для всех, кому случайно по жизни не достались идентичные пристрастия, чувства и образы»82.

Меня восхищает Лавкрафт-логик, Лавкрафт – борец с религиозным мракобесием, рационалист и материалист, поборник строгого рационализма, принявший Эйнштейна, – однако этот проникновенный, даже мистический абзац проливает свет на самую его суть, подлинную душу без купюр и (опять-таки, заметьте, противоречий его метафизической системе здесь нет) очеловечивает Лавкрафта, чья натура за холодным умом чувственно откликалась на многие феномены бытия. Пусть люди его не заботили, пусть подлинно любил он лишь близких, зато по-настоящему проникался таким, о чем мы едва ли задумываемся.

В первой фразе этого откровения виден близкий Лавкрафту Шопенгауэр, утверждающий о фундаментальной никчемности бытия. Что любопытно, здесь он несколько противоречит своим утверждениям из переписки с Хелен Салли.

Через них Л. Спрэг де Камп усмотрел в Лавкрафте тяжкую депрессию – и в отрыве (или в буквальном прочтении) они действительно создают такое впечатление. Оцените:

«Мало на свете бездарей и горемык, которых ваш покорный не выносит больше себя самого. Мало у меня знакомых, чьи ожидания раз за разом терпят крах; у кого еще меньше света в жизни. Любая способность, которую я хотел бы иметь, у меня отсутствует. Если за десять лет я не начну получать хотя бы по десять долларов в неделю, то о книгах, картинах, мебели и всем, что еще наполняет мою жизнь смыслом, можно забыть – тогда я кончу дело цианидом… В „хандру“ в последние годы меня повергает растущее разочарование в своих работах. Едкая критика серьезно подорвала мою творческую уверенность в себе. Все сложно. Бесспорно, дедуля не из тех, кто заряжает задором!»83

Форма и впрямь весьма пессимистична, но контекст и опущенные мною фразы – а они явно не приукрашены – могут дать иную точку зрения.

В корреспонденции от Лавкрафта к Салли (писем от нее не сохранилось) налицо видны ее нервозность, впечатлительность и желание найти у Лавкрафта поддержку на фоне неурядиц (в том числе и на любовном фронте). Лавкрафт периодически ссылается на ее «недавние безрадостные мысли» и «подавленность»84, а в письме с вышеприведенным абзацем даже цитирует место, где Салли считает себя «бестолковой, лишней, глупой и попросту жалкой», а Лавкрафта – «гармоничным и умиротворенным». Отвечал он в неоднозначной манере (и неизвестно, помог ли), сначала закладывая мысль о почти полной недостижимости счастья, а затем доказывая тлен своего положения. Но раз он держится, пусть и она не опускает рук.

Что касается счастья:

«Безусловно, настоящее счастье – это редкое и преходящее явление, но если не стремиться к этому причудливому идеалу, зачастую можно в сносной мере проникнуться умиротворением. Истина, люди и успехи уходят в прошлое, годы берут свое, перспективы иссякают, цели мельчают – однако всегда был и будет в мире практически неиссякаемый запас подлинной красоты, простора для любопытства и драмы»85.

Достичь умиротворения, продолжает Лавкрафт, можно через рациональность, отринув призму чувств и так далее. Салли наверняка писала ему не за этим и вряд ли в итоге прислушалась. А через приведенное самоуничижение он, по-видимому, пытался избавить ее от «безрадостных мыслей» – и вот опущенный мною отрывок оттуда:

«Между тем я нахожу отраду в литературе, путешествиях (когда могу путешествовать), философии, искусстве, истории, старине, визуальной эстетике, науке и не только… а также в жалких творческих потугах (читай: в сочинении фантастики) и ложной вере, будто я хоть на что-то способен. Я не заламываю рук в пагубно-романтичной тоске. Я всего лишь пожимаю плечами, принимаю неизбежное и плыву по течению – в идеале, безболезненно. Жизнь у меня все равно лучше многих. В ней хотя бы есть чему радоваться.

Тем не менее она наверняка в тысячу раз угрюмее вашей… Суть моего нравоучения в том, что, если уж меня анализ и философия привели к сравнительной гармонии с собой, куда менее неполноценному они помогут еще лучше».

Заканчивает Лавкрафт воодушевляюще и ярко: «Финальное напутствие от многословной, чувствительной старости: именем Цаттогуа заклинаю, не вешайте нос!» Опять же, не знаю, утешилась ли Салли, но одно точно: судить о депрессии Лавкрафта из этого письма не стоит – схожую мысль навевает и прочая его корреспонденция за тот период.

Многие поздние комментаторы Лавкрафта не выносят его позиции по одному вопросу – расовому. Я же утверждаю, что в чем-то его недопоняли и что его ограниченная, нетолерантная и совершенно невежественная точка зрения не вписывается логически в его философскую и политическую системы убеждений.

До конца дней Лавкрафт верил в биологическую неполноценность негров и коренных австралийцев. За что выделял последних – неясно, ведь даже в девятом издании Британской энциклопедии, в которой он читал об Австралии при работе над «За гранью времен», сказано про аборигенов: «Наверняка уступая смуглым полинезийцам в отношении интеллекта, они все же не являются слабоумными. В отношении определенных объектов они весьма проницательны… Грамматически кое-какие североавстралийские языки обладают высокой точностью»86. Однако общая направленность статьи могла легко натолкнуть такого, как Лавкрафт, на вывод, что австралийские племена намертво застряли в каменном веке.

Из страха перед «кровосмешением» для Лавкрафта были абсолютным табу браки между белыми и черными. Характерный шовинизм двадцатых годов. Светила американских биологии и психологии предупреждали об аномалиях, которые может породить межрасовая связь87. В нашей стране она была под запретом неприлично долго.

Ксенофобия наверняка отразилась и на его мнении о знаменитом «деле парней из Скоттсборо». В марте 1931 года девятерых негров от тринадцати до двадцати одного обвинили в том, что они в вагоне грузового поезда неподалеку от Скоттсборо, штат Алабама, изнасиловали двух белых девушек. Через две недели присяжные (исключительно белые) приговорили всех к электрическому стулу. Тогда Лавкрафт об этом не писал. После вынесения приговора в вопрос вмешалась прокоммунистическая Международная организация защиты труда, и в ноябре