1932 года Верховный суд США отменил постановление как необоснованное. После пересмотра в марте 1933 года первого подсудимого вновь приговорили к смерти, а суд по остальным без конца переносился из-за шумихи. Спустя два года, первого апреля 1935 года, Верховный суд исходя из того, что в присяжные принципиально не допускались негры, отменил обвинительный приговор. В итоге с 1936 по 37 годы пятерых надолго приговорят к тюрьме, а четверых освободят в зале суда.

В мае 1933 года Лавкрафт писал Дж. Вернону Ши, который явно стоял на невиновности подсудимых: «Если эти ниггеры невиновны, то, безусловно, не заслужили смерти… однако здесь не все так очевидно. И прошу заметить, их не растерзали варварски, а цивилизованно судят»88. Лавкрафт милосердно рекомендует вместо казни простое пожизненное заключение, чтобы любую «ошибку», допущенную при осуждении, можно было исправить. В феврале 1934 года он выскажет Ши следующее: «Я не могу поверить, чтобы даже ниггера доброжелательный человек захотел бы казнить без четких улик»89. Справедливости ради, тогда еще ложь «пострадавших» не вскрылась явно, однако неужели Лавкрафт и вправду не подозревал о глубинном южном (и не только) расизме, из которого для белого присяжного подсудимый негр – всегда преступник?

Впрочем, как мы уже видели, с годами Лавкрафт перестанет превозносить арийскую расу (или нордическую с тевтонской) над всеми остальными, не считая негроидной и аборигенов:

«Антропология не наделяет нордов эволюционным превосходством перед другими европеоидами и монголоидами. Строго говоря, средиземноморская раса считается более одухотворенной, а семитские группы отличаются остротой и величиной интеллекта. Вполне вероятно, эстетический потенциал есть и у монголов, как и приемлемые философские установки. В чем же тогда превосходство нордизма? Объяснение простое: в своей основе наша культура – нордическая; корни наших национальных стандартов, взглядов, обычаев, воспоминаний, инстинктов, характерных физических и моральных черт столь проникнуты скандинавскими веяниями, что иные уклады не идут нашей канве. Мы не против французов во Франции или Квебеке, но как можно приходить к нам и насаждать свои оплоты вроде Вунсокета и Фолл-Ривер? Факт остается фактом: культурные течения настолько уникальны, а подсознательные предпочтения и антипатии, инстинкты, оценки и т. д. и т. п. так переплетены с физическими и историческими расовыми аспектами, что лишь пустые теоретики не придадут этому значения»90.

Это крайне важный отрывок. Лавкрафт сам признает, что его раса не превосходна (о других, впрочем, мыслит чистыми стереотипами). Спрашивается, как после этого вновь отстаивать сегрегацию? Нужно глупо сбить в кучу предрассудки и раздуть из них гипотезу, что некоторые культурные группы несовместимы друг с другом и будут враждовать. Оцените лицемерие: для него арийские завоевания (хотя бы подчинение европейцами Америки) – это триумф врожденных силы и доблести, а другим расам или культурам почему-то противоестественно претендовать на «арийские владения» – франко-канадцам в Вунсокете, итальянцам и португальцам в Провиденсе, евреям в Нью-Йорке. Лавкрафт сам загнал себя в угол: нордическая раса – «мастера в искусстве жизненной дисциплины и сохранения целостности»91, заявлял он, не в силах объяснить постепенную ассимиляцию нордической культуры.

Однако Лавкрафт был волен недолюбливать чужаков и даже мечтать о расовой и культурной чистоте. Это еще не клеймо злодея, как нынешнее американское стремление к разнообразию – не признак доброхота. Плюсы и минусы есть во всем, и для Лавкрафта чаша с плюсами однородности (культурные единство и преемственность, чтение традиций) перевешивала чашу с минусами (предрассудки, культурная изоляция, закостенение). Промахнулся Лавкрафт в том, что приписал свои чувства всей расе и культуре в целом: «Можно смеяться над дураком или невежей и при этом его любить. Безвкусица и глупость – не преступления. Однако бесцеремонный, сломленный и готовый на все холуй будит в нас леденящий ужас, чувство оскорбленной природы, вздымая из глубин нервной системы психическое и физическое отвращение»92. Весьма хитрое это «нас» – и совершенно ложное.

По-моему, больше всего Лавкрафт достоин критики не за сам расизм, а за узколобость в расовом вопросе в целом и отдельно за стойкое нежелание быть в курсе биологических и антропологических исследований, разрушивших за тридцатые не одну псевдонаучную теорию расового превосходства. В метафизике, этике, эстетике и политике Лавкрафт постоянно искал подпитки (пусть даже в виде газет, журнальных статей и других косвенных источников), адаптируя точку зрения, – и лишь в расизме так закоснел. Нетерпимость ему в детстве привили окружение и научная мода девятнадцатого века, которой он проникся совсем рано. Казалось бы, если приходится не раз аргументировано отстаивать свои взгляды (в основном в письмах к молодежи вроде Фрэнка Лонга и Дж. Вернона Ши), посмотришь на них критически – но увы, серьезных перемен не случилось.

Суровая правда такова, что к тридцатому году «научного» базиса у шовинизма не осталось. На острие рациональной борьбы с расизмом находился антрополог Франц Боас (1857–1942), но в материалах Лавкрафта это имя не встречается. В политическом и социальном плане от расизма тогда отрекалась и интеллигенция, к которой Лавкрафт явно был бы не против себя причислять. Уже в конце девятнадцатого века френология с ее классификацией черепов по форме и размеру (долихоцефальный, брахицефальный и так далее) терпела упадок – а в начале тридцатых он с Робертом И. Говардом зачем-то активно дискутировал на ее счет. Однако Лавкрафт хотя бы не выделял белого человека по коэффициенту интеллекта (например, согласно тесту Стэнфорда-Бине финальной версии 1916 года), как это, на удивление, имеет место в наши дни.

И все же, каким бы отвратительным и прискорбным ни был расизм Лавкрафта, на обоснованность его прочих философских убеждений он не повлиял. Да, возможно, проник в его произведения (в «Затаившемся страхе», «Кошмаре в Ред-Хуке» и «Тенью над Инсмутом» на переднем плане межрасовый брак и страх перед всем чуждым), но явным образом точно не затронул его метафизические, этические, эстетические и даже поздние политические взгляды; они не таят в своей основе шовинизма. Обойти его расизм молчанием нельзя, но стоит ли из-за него ставить крест на стольких веских и убедительных постулатах Лавкрафта-мыслителя?

Итак, расизм Лавкрафта подвергают серьезному порицанию, однако что поистине вызывает глубочайшее, праведное возмущение, так это его поддержка Гитлера и, как итог, мнение о «еврейском следе» в Америке. В начале тридцатых писатель много дискутировал об этом с Дж. Верноном Ши – и не отрекшись от своих юных фривольностей из Conservative, не «перевоспитавшись» к концу жизни, как уверяют его защитники (парадокс: к ним причисляют и Л. Спрэга де Кампа, которого критиковали за подробное цитирование расистских комментариев Лавкрафта, особенно за нью-йоркский период). Порой он и вправду обескураживает:

«Его [Гитлера] взгляд, безусловно, романтичен, незрел и окрашен эмоциональным лицемерием…