– Я тоже. Ныне суббота, мамка пирогов напечёт.

– И меня отпусти!

– И меня!

Полуобернувшись к пророчице, но избегая смотреть ей в глаза,Эраст Петрович как можно спокойнее сказал:

– Пускай идут, кто хочет. А мы останемся.

В пещере стало шумно. Ребятишки заспорили между собой. Одниубеждали остаться, другие уходить. Кто-то из мальчишек, разгорячившись, полездраться. Поднялся гвалт: крики, плач, ругань.

И здесь произошло то, чего Фандорин больше всего боялся.

Услышав, что в мине начался какой-то непонятный переполох,ожидавшие снаружи мужчины решили вмешаться. Их, конечно, тоже можно былопонять. Легко ли столько времени томиться в неизвестности и бездействии?

На дощатую дверь обрушились мощные удары, и она невыдержала, треснула пополам. Внутрь хлынул свежий морозный воздух. Он-то ирешил дело.

Дуновение жизни, вторгшееся в подземную яму, подействовалосильнее любых доводов и призывов. Словно притянутые мощным магнитом, детигурьбой, толкаясь и давясь, кинулись к выходу.

– Стойте, дурачки! Пропадёте! – истошно выкрикнулаКирилла. Хотела ухватить, удержать, но Фандорин зорко следил за каждым еёдвижением и с места, пружинистым прыжком, скакнул на пророчицу – намертвовцепился в запястье, к которому была прикреплена проволока, и прижал его кполу.

За свою жизнь Эрасту Петровичу приходилось множество раздраться врукопашную, подчас с очень серьёзными противниками. Но никогда ещё онне встречал такого остервенения, с каким сопротивлялась эта тонкая, иссушеннаяпостом женщина.

Удар ребром ладони по шейным позвонкам на неё неподействовал. Короткий, но сильный хук в висок тоже.

Хрипя от ярости, Кирилла пыталась рвануть нить, а другойрукой вцепилась врагу в горло, да так, что продрала ногтями кожу – нафандоринскую рубаху хлынула кровь.

С другой стороны на Эраста Петровича налетел кто-то ещё.Острые зубы впились в кисть руки, которой он пытался стиснуть Кирилле соннуюартерию. Полкашка!

– Не сюда! – простонала пророчица. – Столбсшибай! Столб!

Девчонка разжала зубы и проворная, как уж, скользнула копоре, навалилась на неё всем телом.

Столб скрипнул, но выдержал – не больно-то тяжёлым былохуденькое тельце.

Вытянувшись, Фандорин отшвырнул «псицу» ударом ноги.

Оставалось продержаться самую малость – в проходпротискивались последние из детишек.

– Быстрей, быстрей! – крикнул он, наконец сжавКирилле шею в нужном месте.

Та забилась, засучила ногами, но, вопреки всемфизиологическим законам, сознание не потеряла, а вдруг крепко обхватилаФандорина и повалила на себя.

Просипела:

– Круши-и-и!

Не долее секунды понадобилось Эрасту Петровичу, чтобывысвободиться: откинул голову назад, со всей силы двинул проклятой ведьме лбомв нос, и та наконец угомонилась, обмякла.

Но за эту секунду Полкашка успела отскочить к стенке и сразбега, отчаянно визжа, кинуться на столб.

Помешать ей Фандорин уже не мог.

Единственное, что успел – бешено оттолкнувшись, перекатитьсяближе к выходу.

Затрещало дерево, дрогнула земля, а потом наступил конецсвета – сделалось чёрным-черно и очень тихо.

Лучами во все стороны

Очнулся Эраст Петрович оттого, что на лицо ему упала горячаякапля. Потом ещё одна.

– Окиро, данна, окиро![29] –приговаривал срывающийся, плачущий голос.

Просыпаться совсем не хотелось. Наоборот, хотелось сновапровалиться в тишину и черноту. Он уж и собрался это сделать, но сверху сноваупала горячая капля.

Фандорин неохотно открыл глаза и увидел прямо над собойзарёванную физиономию слуги, а за ней, повыше, но не сказать чтобы очень высоко– серо-алое рассветное небо.

В поле зрения ещё не вполне пришедшего в себя Эраста Петровичавлезло ещё одно лицо, с подкрученными усами и лихим чубом.

– Живой! Выходит, зря я за упокой молился, –весело сказал Одинцов и протянул руку, чтобы стряхнуть Фандорину пыль со лба,но Маса злобно зашипел на урядника, оттолкнул его пальцы и сделал это cам.

Ногти у японца были некрасивые – обломанные, грязные, все вземле и запёкшейся крови.

Над возвращающимся к жизни Фандориным склонился третийчеловек – Евпатьев.

– Мы уж и не чаяли. Нипочём бы не отрыли, если б не вашазиат. Не человек, а землеройная машина. Без лопаты, без всего, голыми рукамиоткопал.

– Долго лежу? – сухим и скрипучим (самому противностало) голосом спросил Фандорин.

– Ой, долго, Ераст Петрович. Говорю, я уж по тебемолитовку прочёл. На косоглазого твоего серчал: «Уйди, нехристь! Не могипокойника теребить!». А он все трясёт тебя, щеки трёт, в губы дует.

– В губы? – удивился Фандорин. – То-то во ртупривкус, будто леденцов наелся.

Зачерпнул в горсть снега, проглотил. И словно живой водыпопил. Смог сесть, а потом и встать. Ощупал себя: переломов нет, ушибы –ерунда. Только вот скрипит на зубах. Пожевал ещё снегу.

Вокруг никого.

Большая поляна. Почерневшая от времени часовня.Полуразвалившиеся ворота со старым восьмиконечным крестом на венце.

Снегопад кончился. Мир бел и чист.

– Г-где дети?

– Разбежались. Брызнули в стороны, как от черта, –сказал Никифор Андронович. – Там внутри кто-нибудь остался?

– Кирилла и её п-поводырка. Больше никто.

– Далеко от входа?

– Сажени четыре.

Евпатьев вздохнул:

– Далеко. Голыми руками не докопаешься.

Полицейский отрезал:

– И нечего. Зряшное дело – мертвяков тревожить. Да ещётаких. Пускай лежат, где легли. Сами себе могилу выбрали. Память вот толькопоставлю…

Ульян ловко вскарабкался на ворота, снял крест, спрыгнул.

– Самоубийцам вроде не полагается, – заметилЕвпатьев, наблюдая, как урядник вколачивает крест на склон обрыва, прямо надчёрной земляной осыпью.

– Если за веру, не возбраняется.