Глядя на крест, Одинцов истово перекрестился тремя перстами.Двоеперстно закрестился Никифор Андронович, а Маса сложил ладони, зажмурился истал нараспев читать сутру, отгоняющую демонов.

Эраст Петрович этой межконфессиональной панихиды не видел.

Повернувшись к молящимся спиной, он смотрел на поляну, покоторой лучами во все стороны протянулись лыжные и санные следы: налево – креке, направо – к озеру, наискось – к берёзовому лесу, прямо – к ельнику.

Вдруг Фандорин вздрогнул.

На снегу, шагах в пятнадцати от обвалившейся мины, алелопятно. Неужто кто-то из детей ранен?

Прихрамывая, он быстро сделал несколько шагов.

Остановился. Улыбнулся.

Это была маленькая красная варежка на оборванной тесёмке.

Узница башни

(Из записок Джона Хэмиша Уотсона)

I

Пакетбот входил в бухту Сен-Мало, словно в разинутую пастьбиблейского Левиафана. Вереница каменистых островков, увенчанных стариннымифортами, была похожа на оскаленные клыки, готовые сомкнуться и раскусить нашмаленький пароход. Шпиль городской колокольни, высунувшийся из серого тумана,походил на острое жало. Я стоял на палубе, озирая этот негостеприимныйландшафт, и ёжился в своём пальто из плотной, пропитанной каучуком ткани. Былосыро, промозгло, ветер швырял в лицо солёные брызги. Тусклый день, забрезжившийвсего какой-нибудь час назад, казалось, спешит побыстрее закончиться.

А день, между тем, был не обычный – самый последний в году,а может быть, и в столетии. На сей счёт у нас с Холмсом мнения разошлись.Сколько я ему ни доказывал, что весь следующий год тоже будет относиться кдевятнадцатому столетию, он остался при своём суждении. С 1899 годом стараяэпоха заканчивается, говорил Холмс. «Тысяча восемьсот» – это Байрон и Наполеон,кринолины и лорнеты, «Севильский цирюльник» и «Правь, Британия». С 1 январяначнётся эра «тысяча девятьсот», и в ней всё будет иначе. Уж в этом-то он былопределённо прав.

Из задумчивости меня вывела реплика Холмса, стоявшего рядоми с видимым удовольствием втягивавшего холодный воздух.

– Признаться, я рад, что мы сбежали из Лондона. Терпетьне могу новогоднюю ночь. Самый отвратительный момент года, ещё хуже Рождества!Даже преступлений не совершается. Злодеи, как правило, сентиментальны – любятпосидеть при свечах у накрытого стола и попеть сиропными голосами протрень-брень-колокольчики. – Он тяжко вздохнул. – Знаете, Уотсон, яникогда не чувствую себя таким одиноким, как в новый год. Запираюсь у себя,гашу свет и пиликаю на скрипке… В прежние времена на помощь приходил опиум.Однако с тех пор, как вы научно доказали мне вредоносность воздействияалкалоидов на аналитическую функцию мозга, я лишился единственной возможности хотьна время сбрасывать с себя постылые путы земного притяжения… Вы толькопосмотрите, какой славный вид! – воскликнул он, и я лишний раз подивился,как причудливо сочетаются в этом человеке неукоснительная рациональность мыслии абсолютная непоследовательность настроений.

Вид серого города, сливающегося с пепельным морем и с небомтого же безжизненного оттенка, отнюдь не казался мне славным. Это былакрепость, высеченная в скалах небольшого острова. Из-за мрачных стен, оподножие которых бились волны, торчали крыши тесно сгрудившихся домов. Ихмокрая черепица блестела, словно чешуя дракона. Возможно, летом, в хорошуюпогоду, Сен-Мало смотрелся более приветливо, но в хмурый декабрьский день городвыглядел довольно зловеще, и у меня вдруг сжалось сердце – то ли от странноговолнения, то ли от недоброго предчувствия, я и сам толком не понял.

– Я не знал, что Сен-Мало стоит на острове, –небрежно сказал я, осердившись на собственную впечатлительность. Мужчине сорокасеми лет, всякое повидавшему на своём веку, она не к лицу. К тому же янеоднократно имел возможность убедиться, как мало доверия заслуживают эти такназываемые прозрения, обычно вызываемые перепадом артериального давления илинесварением желудка.

– Это полуостров, Уотсон. Он соединён с материком узенькимперешейком. Неприступнейшая крепость, которую мы, англичане, на протяжениивеков тщетно пытались взять штурмом, – тоном заправского лектора сталрассказывать мой друг. – Здесь находилось гнездо дерзких корсаров,грабивших неприятельские суда по всем морям и океанам. Они называли себя нефранцузами, а малуанцами, совершенно особой нацией, которая не признает никакойвласти кроме Бога и Удачи. Вы знаете, что такое «чёрный юмор»?

– Декадентское направление в литературе, весьманеприятное, – ответил я, имея все основания полагать, что уж в чём-чем, ав изящной словесности я гораздо осведомленнее Холмса. – Это когда страшноеоборачивают смешным.

– Вот-вот. Сен-Мало можно считать родиной чёрногоюмора.

– В самом деле?

Глядя на угрюмые бастионы бывшего корсарского логова,поверить в это было непросто.

– Довольно посмотреть на имена здешних улиц. Одна изних называется Танцующий Кот. В восемнадцатом веке наши соотечественники,пытаясь захватить город, устроили у его стен грандиозный взрыв, от которогоморская вода поднялась вверх на сотни метров и обнажилось дно. Поразительнымобразом в городе никто не пострадал – кроме некоего кота, которого несколькораз перевернуло взрывной волной и расшибло в лепёшку… А вон там, слева отсобора, расположена улочка, на которой в семнадцатом столетии погиб одинвлюблённый капитан. Ночью выходить из домов строго-настрого запрещалось, наулицу выпускали свирепых сторожевых псов, натасканных бросаться на людей. Нохрабрый капитан решил рискнуть. Отправился на свидание и был разорван собакамина куски. Боккаччо сочинил бы об этой печальной истории слезливую новеллу,Шекспир написал бы трагедию. Малуанцы же увековечили память злосчастного Ромеона свой лад. С тех пор тот закоулок называется Улица Толстой Лодыжки.

– Господи, Холмс! – воскликнул я. – Я неустаю поражаться, сколько самых невероятных сведений хранит ваша память. Вплотьдо названия улиц в провинциальном бретонском городишке!

Он ответил мне не сразу, а когда заговорил, то гляделкуда-то в сторону, где виднелись смутные очертания пустынного берега.

– Вам известно, Уотсон, что моя бабка былафранцуженкой. Неподалёку отсюда находилась её вилла, так что я знаю эти места.Однако мы причаливаем. Вы уже уложили свой чудесный чемодан?